Когда вернувшиеся с заготовительного пункта подводчики сказали ему, что Красный Кут сдал уже восемьдесят тонн ячменя, Бобров не поверил. Как раз в этот день в Комиссаровку приехал Головенко. Агроном сдержанно поздоровался с директором и тотчас осведомился:

— Как в Красном Куте дела?

— Сдаем, — коротко ответил Головенко: — До полутораста га в день убираем.

— Это что же, выходит, уже процентов на шестьдесят зерновые убрали? — недоверчиво посмотрел Бобров на директора.

— Да.

Бобров, гордившийся тем, что в Комиссаровке под его руководством уборка подходила к половине, решил съездить в Красный Кут и посмотреть своими глазами. Ночью он выехал с Головенко.

Дорогой агроном разговорился. Он рассказал Головенко, что в Тимирязевке он учился у Вильямса, что ему в начале революции, когда он кончил еще только Пензенскую сельскохозяйственную школу, пришлось быть управляющим бывшим имением какого-то графа или князя и что за это он был прозван товарищами «графом Бобринским».

— Гаврила Федорович, у вас есть семья? — вдруг спросил Головенко.

— Погибла в Ленинграде… — неохотно ответил Бобров.

Головенко задумчиво глядел на бегущую из тьмы, освещенную фарами, белую, точно осыпанную инеем дорогу. Навстречу машине неслись крупные ночные бабочки, похожие на снежные хлопья. Они ударялись о стекло и падали на радиатор. В одном месте из придорожных кустов, вспугнутый ярким светом фар, выскочил заяц и, обезумев от страха, летел перед машиной до поворота дороги.

— Говорят, у вас было настроение уйти из МТС… Правда это? — Головенко покосился на Боброва.

Агроном повернулся к нему лицом.

— Меня не удовлетворяет работа в МТС. Слишком мал масштаб. А впрочем, — Гаврила Федорович вынул платок, зажал его в кулак и потер щеточку усов, — даже не в том, знаете ли, дело. Я охотно поступил в МТС, но, честно вам скажу, теперь у меня интерес к работе пропал. О масштабе я сказал, пожалуй, зря. Дело не в масштабе. Я люблю, чтобы хозяйство было организовало. Чтобы работа шла, как полагается. Чтобы она давала хорошие результаты.

Головенко насторожился.

— Мне кажется, — возразил он, — что вы могли влиять на ход работы.

— Влиять!.. — выкрикнул агроном. — Есть, знаете, люди, на которых не повлияешь… Корольков — бывший директор МТС — всякие советы принимал как попытку обезличить его. Сказать это же про вас я не могу, но вы тоже не очень-то советовались со мной, а взялись за дело решительно, если не сказать больше. Впрочем, я понимаю вас: вы человек партийный, на вас возложена большая обязанность…

Бобров засопел и замолчал.

— Я согласен с вами: партийная обязанность — дело серьезное, — ответил Головенко, — но кроме обязанности нами всеми руководит еще личное стремление выполнить порученную работу как можно лучше… И в партию люди идут именно потому, что их убеждения становятся партийными еще до вступления в партию. Чтобы быть коммунистом, совсем недостаточно ходить на собрания и аккуратно платить членские взносы. Нет. Коммунистом человек должен быть изнутри, душой сливаться с партией, с ее интересами. А интересы партии — это интересы нашего народа.

Головенко закурил. При свете вспыхнувшей спички он увидел сосредоточенное лицо агронома.

— Я видел на фронте людей, когда они шли в опасное дело — почти на верную смерть, — продолжал он. — И, уходя, они подавали заявления о вступлении в партию. Эти люди вступали в партию, вы понимаете, не из-за личных выгод. Какие тут выгоды, когда обвязанные гранатами они шли под гусеницы немецкого танка! Эти люди рисковали жизнью во имя родины, во имя народа.

Головенко помолчал, жадно затянулся папиросой.

— Вот мы и работаем для родины, для победы. Нам, простым людям, государством оказано большое доверие. Мы на месте должны решать государственные дела, не боясь иной раз резко покритиковать друг друга, быть может поссориться, когда этого требуют интересы дела. Влиять на ход дела надо, Гаврила Федорович, не останавливаясь перед тем, что это кому-то, может, и не понравится.

Машина приближалась к Красному Куту. Она шла по полям колхоза.

Когда они выбрались из распадка, Бобров увидел в поле движущиеся огни.

— Комбайны? — спросил он.

— Комбайны.

— Даже ночью работают?

— Даже.

— Как у вас, Гаврила Федорович, с диссертацией? — вдруг спросил Головенко.

Бобров встрепенулся.

— С какой диссертацией? Откуда вам это известно?

— А разве это секрет?

Бобров молчал.

— Вы помните, в первый день, когда бы приехали, вы застали у меня Дубовецкого, — заговорил он после минутного молчания. — С ним у меня произошел спор. Меня давно интересует соя. Известно, что она требует длительного времени для вызревания и, кроме того, нижние бобы вырастают на стебле очень близко от земли — при уборке комбайном получаются большие потери. Вам это известно. Я уже ряд лет пытаюсь получить такой сорт, у которого этих недостатков не было бы. И вот дернуло меня рассказать Дубовецкому о своей работе… И что бы вы думали? Поддержал? Ничуть! Он снисходительным тоном объявил, что я заблуждаюсь… И пошел, и пошел мне доказывать! Он назвал десяток авторитетов — и Шмальгаузена, и Щебрака, и Завадовского, и, само собой разумеется, Вейсмана, Менделя и иже с ними.

Я напомнил ему о Мичурине, о Лысенко. Так он посмотрел на меня с сожалением, как на безнадежного невежду. Даже очки снял… И изрек, что Мичурин — только садовод-практик, не больше. Как он смеет так говорить!

Бобров задохнулся и замолчал.

Головенко задержал агронома на сутки в Красном Куте. Бобров пришел на ток в самый разгар работы. Запорошенные половой женщины копошились в горах зерна. Командовал ими Алексей Логунов. Здесь же Бобров, к немалому удивлению, увидел Варвару Карповну.

— А, и вы здесь, Варвара Карповна? Вас и не узнать, — здороваясь, сказал он.

— Ну, как же. Посади старый лопух в гвоздику и тот будет пахнуть, а я работаю, смотрите, среди каких краль, — забасила бухгалтерша.

Девушки, улыбаясь, смотрели на нее.

— Посмотрели бы вы, как муженек за мной ухаживает. Женихом так не ухаживал, ревнует даже.

Проверив семенное зерно, агроном разругал Герасимова.

— Погноите семена. Еще надо сушить да сушить.

Герасимов тотчас отдал распоряжение вывалить зерно на солнцепек.

— Торопитесь все, — ворчал агроном, помогая ему разравнивать зерно. — Все вам спешка: скорей, скорей, а за качеством не следите.

— Не доглядели, Гаврила Федорович. Тут, понимаете, такие дела, что голова пошла кругом.

Герасимов признался, что он никогда не ожидал от МТС такой работы и не торопился с подготовкой к приемке хлеба.

— А МТС, — продолжал он, почесывая бороденку, — понимаете, буквально завалила зерном. День и ночь сортируем, беда!

И неожиданно для себя Бобров сказал:

— То-то. Это вам не при Королькове.

— Куда Корольков — при нем не работа, а маята одна была, — охотно согласился Герасимов.

Пшеница была уже убрана. Два комбайна были переброшены на овес. Бригаде Проценко, как лучшей в МТС, предоставили честь уборки двадцати гектаров пшеницы, посеянной для фронта сверх плана. Она стояла ровная и чистая — колос к колосу.

Сидорыч от удовольствия даже прищелкнул языком. Вот это работка!

Чем ближе был конец уборки, тем больший задор брал людей. Не сговариваясь, работники комбайновых агрегатов по утрам поднимались еще до солнца. С небольшой передышкой они работали и по ночам до росы.

Клава редко теперь видела Головенко, но молчаливые пожатия рук Степана при случайных встречах и его взгляды говорили ей многое.

Он был попрежнему сдержан с Клавой. Ему казалось, что он пока еще не имеет права думать о своем личном счастье: слишком многое было начато и не закончено. Заметив, что Марья в последние дни стала обращаться с ним проще, ласковее и даже заботливее, он догадался, что Клава рассказала подруге обо всем.