Какими короткими были эти минуты!
Подполковник подошел к Марье. Он приложил руку к козырьку и, смущенно улыбаясь, стал извиняться за то, что вынужден увезти Николая.
— Я знаю… я знаю… — ответила побледневшая Марья.
— Закончим войну, и ваш муж будет в вашем распоряжении… Теперь остались считанные дни, — сказал ободряюще подполковник.
Волна запоздалого страха за Николая опять сжала сердце Марьи, но она победила в себе этот страх.
— Да, да, я знаю… я знаю, — механически повторила Марья, устремив глаза на подполковника.
Николай поцеловал еще раз сына и передал его матери. Потом обнял обоих, поцеловал Марью и сел в машину.
Через несколько минут машина исчезла за гребнем сопки.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Головенко ехал домой с Клавой и сыном. Караковый жеребец Герасимова, ёкая селезенкой и красиво выгнув шею, ходко катил мягкий рессорный тарантас. Кованые копыта звонко постукивали по твердой земле. На душе у Головенко было светло и радостно. Рядом с ним сидела жена, держа на коленях закутанного в голубое одеяло сына. Сына!
Взгляд Клавы был устремлен вперед. Она не поворачивала головы и тогда, когда Головенко посматривал на нее, но по тому, как щеки ее розовели и вздрагивали в тихой улыбке побледневшие губы, он всем сердцем ощущал — она чувствует и понимает его.
И Головенко хотелось что-то сказать жене, в коротких, простых словах высказать всю радость, всю любовь к ней и сыну.
Воздух по-осеннему был прозрачен и чист. Даже на дальних сопках отчетливо были видны темно-зеленые пышные кроны тайги, кое-где уже тронутые золотом надвигающейся осени. Кругом стояла величавая тишина: словно замерла обласканная нежарким солнцем природа, предоставив возможность человеку любоваться собою.
Продолжительный автомобильный гудок, раздавшийся сзади, показался Головенко какой-то торжественной музыкой.
Головенко ввернул вправо. Две большие машины, переполненные солдатами, промчались мимо. Они легко вымахнули на длинный пологий подъем и скрылись за поворотом.
После полудня из Красного Кута вышли четыре машины с хлебом. В погрузке их участвовала вся деревня. На первой машине — красное полотнище:
«Героям Дальневосточного фронта от колхозников с/х артели им. Лазо».
Проводы были шумными, веселыми.
— Точно свадебный поезд! — растроганно сказал Герасимов шоферу, устраиваясь в кабине первой машины.
Шофер, уже пожилой мужчина, молча кивнул головой и пустил машину вперед. Медленно проехали они по деревне, сопровождаемые цветастой ликующей толпой колхозников.
Шофер поднял лобовое стекло. Свежий ветерок, лаская лица, забился в кабине. Герасимов сидел, сложив руки на коленях, следя задумчивым взглядом за серым полотном дороги, стремительно несшимся навстречу машине.
Герасимов думал о пережитом, о суровых годах войны. Думал о том, что война на Дальнем Востоке, которую так долго и упорно навязывали японцы, еще не кончилась. Где-то рядом идут бои. Впрочем, они уже далеко. Граница очищена от врага. И ни одна вражеская бомба, ни один снаряд не упали на эти родные, политые кровью и потом поля. Организованно прошла и уборка зерновых. Все это переполнило душу Герасимова гордостью за тех, кто обеспечил мирный труд колхозникам, гордостью за таких же, как и он сам, тружеников, простых людей, которых родина послала защищать свои границы.
Ровно и мощно гудит мотор. Груженая машина плавно несется мимо полей, балок. Вдруг резкий толчок вывел Герасимова из задумчивости.
— Что там такое?
Герасимов поднял голову. Он увидел, как в нескольких метрах от них остановились две машины, из которых поспешно спрыгивали на шоссе военные и строились в две шеренги по обочинам дороги. Ничего не понимая, Герасимов вышел из кабины, сделал несколько шагов и остановился в нерешительности.
— Смир-рно! — раздалась четкая бодрая команда.
Колхозники, принаряженные, как на праздник, тоже сошли с машин и кучкой сбились около председателя.
— Труженикам колхозных полей ура, товарищи! — крикнул офицер.
— Ур-а-а, ура-а, ура-а! — троекратно прокатилось по полям.
К горлу Герасимова что-то подступило, он натужно засопел и, пряча глаза, полез в карман за платком.
В это время с горки, придерживая коня, спускался Головенко с Клавой. Головенко сразу понял, в чем дело, и остановился поодаль. Клава как-то порозовела, вся выпрямилась, напрягая слух. Солдат в выцветшей гимнастерке с орденами и медалями на груди что-то горячо и убежденно говорил колхозникам. Клава и Головенко не слышали его слов, но всем сердцем чувствовали, о чем мог говорить он.
Потом выступил Герасимов, он говорил недолго, обнял солдата, и они поцеловались.
Медленно, в торжественном безмолвии прошли машины между шеренг воинов. Потом после команды «вольно» солдаты нестройной толпой замкнули за машинами шоссе. В воздухе замелькали фуражки, пилотки в прощальном привете. Стоя на машинах, махали платками девушки. Затем рота быстро погрузилась на машины и вскоре исчезла за гребнем сопки.
— Как хорошо это, Степа! — прошептала Клава.
Головенко взял горячую руку жены, прижался к ней губами. Ему показалось, что именно эти простые слова, которые сказала Клава, он и искал, чтобы высказать свои чувства, переполнявшие его в этот день.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Головенко собирался съездить на поле, когда ему позвонил Станишин и сообщил, что в Красный Кут проехал секретарь крайкома и профессор из базы академии.
На участке Марьи Решиной убирали сою. В эти дни Головенко почти не видел Боброва — тот жил на стане. Погода стояла сухая и солнечная. Сопки зацветали осенним нарядом.
Уборка шла хорошо. Изготовленные Саватеевым и Алексеем Логуновым приспособления, специально для сои, действовали отлично. На первых шести гектарах был собран небывало высокий урожай. В деревне только и говорили об этом. Никто еще из приморцев не слыхал о таком высоком сборе сои — тридцать центнеров с гектара.
Головенко был в хорошем настроении. Ребенок был здоров. Оля не отходила от него. То и дело она уговаривала Клаву купать его. Эта процедура доставляла ей огромное удовольствие.
Клава еще не работала.
Утром Герасимов принес Клаве несколько пригоршней новой сои.
— Решинская, — сказал он с торжеством.
— Бобровская, — задумчиво поправила его Клава, рассматривая крепкие налитые бобы. — Ведь это Бобров выдвинул идею, составил агробиологический режим, предопределил, каким должен быть новый сорт.
— Ну, Марья Решина тоже свою душу в нее вложила, — с горячностью возразил Герасимов. — Надо еще подумать: мог ли агроном один, без колхозницы, без Марьи-то, которая не только работала, но делом чести считала создание нового сорта, все свое сердце этому отдала, — создать этот сорт? Вон вчера Шамаев и тот про эту сою говорил: «решинская»…
Головенко, с любопытством прислушивавшийся к спору, задумался:
— По-моему, этот сорт — «краснокутский» — сказал он. — Так или иначе, а участие в его создании принимали не только Бобров и Решина, а весь Красный Кут…
— Дед Шамаев, например, — иронически улыбнулась Клава. — Помнишь, как он против боронования посевов поднялся?
Герасимов заулыбался, погладил клинышек бороды.
— Что греха таить: я тоже не шибко верил.
Степан покачал головой.
— Не думаешь ли ты, что дед Шамаев не верит в Боброва и Решину? Верит! Но он боялся, оттого и охал…
И в этот момент в дверь постучали. Вошел секретарь крайкома, а за ним — среднего роста плотный человек в сером пальто и такой же шляпе.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал секретарь, — знакомьтесь с профессором…
Профессор снял шляпу, обнажив коротко стриженные седые волосы, и молча, дружески пожал руку Головенко.
— Николаев, — коротко назвал он себя. Затем он поздоровался с остальными.
Головенко впервые так близко видел профессора, доктора сельскохозяйственных наук, которого очень хорошо знали в крае и уважали. Перед ним стоял человек с несколько утомленным после длинной дороги лицом — обыкновенный человек, которого можно было принять за инженера, учителя, партийного работника.
