— Товарищи! Дорогие товарищи! Поздравляю вас с великим днем…

Над площадью взмыло ликующее, как единый выдох тысячей грудей «ура».

— Ура-а-а! Великому Сталину ур-р-ра! Слава дорогому Сталину! — слышалось в разных концах площади.

Бобров вместе со всеми закричал ура, не слыша своего голоса.

Потом говорил военный. Он энергично повертывался, и грудь его, украшенная орденами, вспыхивала в ярких лучах солнца.

Сколько времени прошло, Бобров не мог бы сказать. Наконец, толпа зашевелилась, мимо трибуны поплыли портреты Сталина, красные полотнища знамен и плакатов.

Когда постепенно опустела площадь, Бобров подъехал к райкому. Здесь уже стояло несколько привязанных лошадей. Бобров не знал, что делать. Было очевидно, что сегодня кандидатской карточки он не получит: праздник, Станишина, конечно, в райкоме нет. Так он простоял некоторое время. Из райкома вышло несколько человек; среди них знакомый, из соседнего колхоза.

— Агроном, — окликнул он. — Ты, что же? Тебя Сергей Владимирович спрашивал.

— Спрашивал? — Бобров спрыгнул с двуколки и, не чувствуя ног, бросился в райком. Перед дверью кабинета Станишина он заробел и неуверенно шагнул за порог.

— Заходи, заходи, Гаврила Федорович, — услышал он голос Станишина, прежде чем увидел его за столом. За другим длинным столом, покрытым красным, сидело еще несколько человек. И вдруг у Боброва пропала робость. Он шагнул к Станишину.

— С победой, Сергей Владимирович! С праздником вас! — громко сказал он.

Станишин вышел из-за стола и крепко пожал руку Боброву.

— Садись, Гаврила Федорович. Это, товарищи, Бобров, — обратился он к членам бюро, — агроном Краснокутской МТС.

Бобров думал, что Станишин будет расспрашивать о делах МТС, может быть, задаст вопрос «о текущем моменте». Но Станишин, не садясь, вынул из сейфа маленькую книжечку, прочел в ней имя, отчество, фамилию, год рождения, взглянул на Боброва и затем поднял книжечку на уровень глаз.

— Товарищ Бобров, партия приняла тебя в свои ряды… Это большой для тебя день. Ты принял на себя партийную ответственность перед страной, перед народом. Поздравляю тебя и желаю новых успехов! — Он протянул Боброву книжечку и потом крепко пожал руку. Боброву хотелось что-то сказать, сказать многое, сказать о том, как у него радостно и тепло на душе, но он лишь беззвучно шевелил губами.

Станишин понял Боброва.

— Не надо, Гаврила Федорович, нам все понятно… Поезжай к себе. Засядько уже справлялся по телефону, здесь ли ты? Передай поздравление с победой колхозникам и работникам МТС от райкома партии.

Домой Бобров приехал еще засветло. Красный Кут праздновал День Победы. Арка при въезде в село, была украшена флажками, огненными языками трепетавшими на ветру. Улица была полна празднично одетых людей.

Бобров поравнялся с хатой Засядько. Хозяин выбежал на крыльцо и, переваливаясь, заспешил к нему. Бобров остановил лошадь.

— Ну, Федорыч, поздравляю! — сказал, обнимая его, Засядько.

Когда сев сои на участке Решиной был закончен, Бобров с чувством пожал Марье руку. Он хотел было что-то сказать, но, махнув рукой, отвернулся. Многое было в этом молчаливом пожатии, — и признательность за все, что сделала Марья, и надежды на будущее, и неясная тревога за то, что предстоит еще сделать. Затем агроном попрощался и медленно пошел по засеянному полю, изредка наклоняясь и пристально рассматривая что-то в земле.

Марья проводила его сочувственным взглядом.

— Пошли, девчата, до хат, — сказала она, отряхнув платье и быстро зашагав к деревне.

— Переживает… — как бы про себя проговорила она.

— Как же не переживать! У меня у самой сердце ёкнуло. Раньше, бывало, как отсеешься, легко на душе, а сейчас оно вроде и радостно, а покою нет, — отозвалась Шура Матюшина.

Вдруг лицо у Марьи оживилось; она, откинув голову, мягким грудным голосом запела:

Шура стрельнула в бригадира глазами, засмеялась и подхватила:

Шедшие поодаль девчата тоже запели, и тонкие голоса их полетели над притихшей равниной, задорные и чуть-чуть грустные… С песней и вошли они в Красный Кут.

Уложив спать Вадика, Марья подсела к раскрытому окну. Весенний запах распустившихся листьев тянул в комнату. Сноп яркого света резко освещал молодую, почти прозрачную недвижную листву, словно оцепеневшую в этом потоке света. Волнения прошедшего дня постепенно улеглись. Марья задумчиво смотрела на небольшую площадку перед домом, усыпанную ровным слоем желтого песка, на клумбу посреди площадки, аккуратно обложенную белеными треугольниками кирпича. Душевная тревога за судьбу посева мало-помалу уступала место спокойному течению мыслей. Марья достала с полки тетрадку со своими записями и медленно стала перелистывать ее, восстанавливая в памяти все, что сделано было по подготовке к севу.

Все было сделано так, как указывал Бобров, отступлений нет… Марья с облегчением вздохнула и мелким ровным почерком начала набрасывать план на ближайшие дни. Завтра предстоит забросить удобрения для подкормки. А при каких условиях потребуется подкормка?.. Марья опять раскрыла тетрадь и углубилась в нее…

Скрипнула калитка. Она встрепенулась и вгляделась во тьму:

— Это я, Марья Васильевна… — ответил женский голос.

В полинялом халате, простоволосая и босая, вышла на свет Катя, молодая колхозница из бригады Решиной.

— Ты что, Катюша?

Катя присела рядом с Марьей, вздохнула:

— Что делать, Марья Васильевна? Свекровь ничего слышать не хочет. Раз отсеялись, давай, говорит, на свой огород.

На лице Кати отразилось огорчение.

— Я объясняю ей, что работы в поле по горло, а она — ничего, говорит, не хочу знать. Надо, говорит, о себе подумать. Что делать?

Марья не в первый раз слышала эти жалобы. Катя, послушная и работящая, горестно переживала упреки свекрови, которой всячески старалась угодить.

Катя выжидательно смотрела на Решину.

— Так ты останься, мы и без тебя управимся, — сказала Марья.

Катя даже рукой махнула на бригадира.

— Да ты что говоришь-то. Все на поле, а я дома, как курица в огороде порхаться стану?..

Марья смеющимися глазами посматривала на Катю.

— Так что же делать? — спросила она.

— Что делать-то я знаю, — пойду и все. Пусть она хоть лопнет! — выпалила Катя.

— Нельзя так, Катюша, — сказала Марья. — Она ведь не со зла. Надо что-то другое придумать.

Вдруг на женщин пахнуло холодком. Зеленоватым светом озарилось небо. На мгновение четко обозначилась вдали извилистая темная линия сопок и затем широко раскатился глухой удар грома. Тотчас же еще раз ослепительная молния прорезала черную тучу. Налетел свежий порыв ветра. Мягко, но тревожно зашелестела молодая листва.

— Гроза… Это хорошо… Старики говорят — к урожаю, — сказала Марья, полной грудью вдыхая живительный воздух.

— Скажи своей свекрови, — помолчав, обратилась она к Кате, — пусть она на тебя не ворчит — придем и поможем ей.

— Верно? — обрадовалась Катя и тотчас же исчезла в темноте.

Еще одна молния выхватила из тьмы дома, плетни, деревья, дорогу и Катю, бегущую по ней. И потом один за другим посыпались частые удары и ослепительные вспышки молний. С улыбающимся лицом Марья любовалась разыгравшейся стихией.

В ожидании всходов Марья каждый день наведывалась на поле и подолгу с замирающим сердцем глядела на черную землю. Так в детстве, когда отец уезжал за двадцать верст в город, она с полудня начинала нетерпеливо посматривать на дорогу: может быть, покажется знакомая вислобрюхая лошадь и рядом с телегой высокая, сутулая фигура отца, с серой от пыли бородой, который, она знала, обязательно привезет ей гостинца.