— Стар становлюсь: идешь, а сердце тук-тук, тук-тук. А ведь, бывало, до полусотни верст по сопкам да по бурелому отмахивал и — ничего… Года!..

Во время интервенции в Приморье Иван Засядько три года командовал партизанским отрядом. Его отряд прославился смелыми вылазками, и одно имя Засядько приводило интервентов в трепет. Ходили слухи, что, когда началась война, Иван Христинович подавал рапорт с просьбой отправить его на фронт, но ему отказали. Впрочем, этого никто достоверно не знал, а сам старый партизан не был болтлив.

— Живем мы за десять тысяч километров от фронта… Живем покойно; тут, конечно, жить можно…

Он вытащил из кармана черную обгорелую трубочку и сунул короткий чубук под седые усы.

Головенко видел, что Засядько пришел с каким-то делом, но не решается начать. Он усмехнулся.

Председатель посмотрел на Головенко:

— У тебя с ремонтом тракторов как? Заканчиваешь?

— Да, как сказать… Кое-что уже закончил.

Председатель посопел, повозился на стуле и вскинул густые брови.

— От тебя, друг, надо одного тракториста взять. Да ты не журись, погоди… На лесозаготовки, месяца на два, не больше…

Головенко присвистнул:

— Да как же я могу в самый разгар ремонта…

Председатель недовольно поморщился.

— Ты постой, Степан. Думаешь, я не знал, что ты возражать будешь? Зна-ал! Я десять лет в председателях… Вы народ такой… Когда ты с ремонтом покончить думаешь? Только честно: к февралю? Хорошо. А если последний трактор к десятому февраля выпустишь — посевная от этого пострадает?

— Да пострадать-то не пострадает… Но нам самим позарез люди нужны. Видишь, вон, — Головенко указал на окно, в котором виднелось недостроенное здание мастерской, — работают двое плотников. Разве они управятся? По вечерам помогаем да по выходным. Руки нужны…

— Я понимаю. Но ничего не поделаешь. На лесозаготовки одного тракториста придется отправить. А насчет постройки — успеешь. Подмогнем, беспокоиться нечего.

Засядько решительно повернулся к Головенко.

— Лесок-то наш, сам знаешь, как стране нужен.

— Ну, что ж. Трудно, очень трудно, но ничего не попишешь: придется, видимо, выделять.

— Заходи как-нито вечерком, — поднимаясь, сказал Засядько. — Старуха моя в тебе души не чает. Похвалил однова тыквенную кашу у нее — навек другом стал. Заходи.

Председатель надел шапку, рукавицы и не спеша вышел.

Головенко проработал до темна. В сумерках за ним пришла Клава, закутанная в большой пуховый белый платок, который очень любил Степан.

— Почему так долго? Идем домой, — сказала она тихо и ласково. Степан обнял жену и прижался щекой к ее холодному с мороза лицу.

К вечеру подморозило. За легкими, как дым, быстро летящими облаками скользила луна. Сухой снег поскрипывал под ногами. Степан взял Клаву под руку. Она доверчиво прижалась к нему.

Они медленно шли по улице. Из труб домов лениво тянулись в небо длинные хвосты дыма. Его горьковато-смолистый запах разливался в воздухе. Слышался ритмический стук электростанции МТС. На таинственно мерцающем голубоватыми искорками снегу перед домами лежали ослепительно яркие прямоугольники света из окон, кружевное переплетение теней садовых кустов. И это причудливое сочетание ледяного света луны и каленого электричества на тихих улицах деревни вызывало неизъяснимо волнующие чувства в душе.

Жвик!.. жвик!.. — равномерно и неторопливо поскрипывали на снегу подшитые кожей валенки Степана.

— Вспомнилось мне, как в такую ночь мы с папой шли с елки. Я в первый раз тогда была на большой елке, — заговорила Клава. — Шла вот так же и звезд на небе не было. Проходили мы мимо одного дома и вдруг — рояль. Что-то очень хорошее играли. Папа сказал: Чайковский… Мы стояли и слушали… Я это навсегда запомнила — музыку, яркий свет в окнах… С тех пор я очень люблю Чайковского.

Головенко любил музыку. Он считался в полку лучшим баянистом. Теперь с изуродованной на фронте рукой нечего было думать о баяне. Он тяжело вздохнул.

— Как я любила потом играть сама эту вещь. Она называется…

Головенко остановился и повернул Клаву к себе.

— Играть?.. Сама? На чем?

— Ну, как на чем? На пианино. Еще с детства.

— Как хорошо! — Головенко даже засмеялся. — Значит, ты можешь играть и учить Олю… Знаешь, я на фронте по-настоящему понял, как много дает человеку музыка.

Олю они застали уже в кровати. Девочка спала с глазастой куклой. Степан заботливо поправил одеяло, в то время как Клава, на лице которой еще лежала тень мечтательности, задумчиво смотрела на Олю. Оля была чем-то похожа на нее. Степан взял жену под локоть и увел ее в столовую, погасив в спальне свет. Они сели на диван. Клава прильнула к мужу. Так, молча прижавшись друг к другу, они сидели долга Потом Клава сказала шопотом:

— Я могу рассказать тебе, Степа, про все эти глицинины, аладины, о которых ты спрашивал, только потом. Только не сегодня… А сейчас я что-то скажу тебе… на ушко. Я сегодня была у врача, Степа.

Степан насторожился.

— У нас будет ребенок, Степа! Милый ты мой…

— Что же ты мне раньше ничего не сказала, а?

Клара обхватила его голову теплыми, нежными руками и прижала к груди.

— Понимаешь, стыдно было говорить, а сегодня почему-то совсем не стыдно.

— Эх, ты — «стыдно»! Да знаешь ты, как это здорово!

— Правда? — и Клава засмеялась.

Вскоре она уснула, с каким-то новым счастливым выражением на лице. Степан не мог спать. Он несколько раз вставал, прохаживался по комнате, неслышно ступая босыми ногами. Выходил на кухню курить. Он тепло думал о ребенке, которого еще нет, но который уже существует.

— Сын… А может и дочь! — произнес вслух Головенко, и неудержимая улыбка расплылась на его лице.

Осторожно он лег на кровать. Боясь пошевелиться, чтобы не разбудить жену, он долго лежал с открытыми глазами.

Заснул Степан только под утро.

Головенко стоял около печки и отогревал замерзшие руки: он только что помогал заводить трактор на улице.

В это время в кабинет вошел человек в нерпичьей шубе, закутанный до глаз. Он поставил чемодан на пол и принялся, покряхтывая, распутывать шарф. Затем развязал уши шапки и энергичным движением сбросил ее с головы.

— Усачев! — воскликнул Головенко, узнав гостя. — Василий Георгиевич, какими судьбами?

Усачев протянул ему красную иззябшую руку.

— Здравствуй, Степан Петрович, не ожидал? Я к тебе.

Он обхватил горячую печку и, блаженно жмурясь, прижался к ней выбритой синеватой щекой. Блестящими глазами он смотрел на Головенко. И вдруг Головенко понял, зачем приехал к нему Усачев. Еще осенью Станишин обещал ему прислать хорошего помощника, но не сказал тогда, когда именно. Головенко искренне обрадовался. Усачев смотрел не него теплым взглядом улыбающихся глаз.

Отогревшись, Усачев вынул из грудного кармана аккуратно сложенную бумажку и протянул ее Головенко. Это было направление райкома на политмассовую работу в Краснокутскую МТС.

— Не ожидал? — еще раз спросил Усачев.

— Не ожидал, — признался Головенко, — но доволен.

Пока приготовят квартиру, Головенко предложил Усачеву остановиться у него.

— Удобно ли? — нахмурился Усачев. — У тебя молодая жена и, кажется…

— Ничего не кажется… — перебил его Головенко, — она рада будет.

— Ну, рад я, Василий Георгиевич, тебе, — сказал Головенко после обеда. — Работы у нас по горло.

Усачев полулежал на диване, подогнув под себя ногу в толстом шерстяном носке.

— Слышал. Стройку развернул. Станишин, конечно, одобряет, но побаивается, как бы это не помешало ремонту машин. А Пустынцев, — тот, как всегда, недоволен. Услышал, что ты лабораторию строишь — рвет и мечет.

Усачев спустил ногу на пол, потянулся и стряхнул пепел с папиросы в пепельницу.

— Но ведь смету мы не перерасходовали, чего же он волнуется? — обеспокоенно проговорил Головенко.