— Ничего, я дойду… Вот чемоданчик, мамаша, оставить бы… тащить тяжело.

— Что ж, оставь. Эвон моя хата, пойдем. Места не жалко, пусть стоит.

…Через несколько минут Головенко сидел в чистенькой уютной хате за столом, покрытым холщевой расшитой скатертью. Перед ним стояла кружка с молоком, тарелка с хлебом и другая — с золотистой кукурузной кашей. Старушка положила гостю на колени вышитое полотенце.

Она оказалась словоохотливой и радушной хозяйкой. Рассказывала обо всем, но больше всего о своем сыне.

— Федюшка-то мой аж под Белым городом был.

Головенко оживленно переспросил:

— Под Белгородом?

— Там, там, голубчик. Там его и ранило… Миной по ноге жигануло. Не гнется сейчас она у него, коляная стала. А парень какой! Вот увидишь. Злой на работу, страсть. Первый тракторист, слышь, стахановец, в Красном Куте. Приехал да и говорит: женюсь, мамаша. Твое дело, отвечаю, сынок; женись с богом. Бабочка-то хорошая, я ее видела. Мужа у ней на фронте убило… Да ты пей молочко-то, не стесняйся. Оно у нас не купленое.

Старушка вздохнула, вытерла губы кончиком повязанного на голове платка и продолжала:

— Бабочка-то, вишь ты, с приданым, с ребеночком. Ну, да это разве беда? Пущай женится, лишь бы люба была. А люба-то уж она ему должно прекурьезному. Все равно, говорит, женюсь…

Долго еще рассказывала хозяйка о своем Федюшке, потчуя Головенко. Через час он попрощался с приветливой старушкой. Она проводила его до ворот.

— Насчет чемоданчика не сумлевайся, все в целости будет. А ты, как придешь в МТС, прямо к моему Федюшке иди. Он тя примет за милую душу. Он фронтовик же, такой, как ты, — крикнула она Головенко уже вдогонку.

Как только Степан свернул на шоссе, перед ним раскинулось бескрайнее пшеничное поле. С мягким шелестом, ровными рядами одна за другой по хлебу неторопливо катились шелковистые волны. Кое-где на пригорках уже виднелись желтеющие нивки поспевающих хлебов.

Головенко с радостным удивлением осматривался вокруг. Вот он, хлеб! Отсюда, по этой вот дороге, заросшей вдоль обочин крепко пахнущей полынью, пойдет он на фронт. По ней же уходил на фронт и Николай. И Головенко почувствовал, как снова в душе его поднимается чувство смятения. Он нетерпеливо ускорил шаг и вышел на пригорок. Невдалеке увидел избушку, похожую на вагон. Подойдя к ней, Головенко бросил шинель на землю и устало сел. Лошадь карей масти, запряженная в телегу с железной бочкой лениво повернула к нему голову с аккуратно подстриженной чолкой, с сочным хрустом пережевывая траву и позвякивая уздечкой. Откуда-то из-под избушки вылез мальчуган в замасленной рубашке. Он с любопытством уставился на незнакомого человека.

— Здравствуй, молодец, — сказал Головенко.

Мальчуган поправил спустившуюся на глаза кепку.

— Здравствуйте.

— Ты что ж, тракторист?

— Нет, это мамка тракторист, а я так!..

— А батька твой где?

Мальчуган усмехнулся:

— Известно… На фронте…

Помолчав, он с гордостью добавил:

— У него тоже орден есть — Красная Звезда да еще медаль Севастополя. Он у нас морячок, папка-то.

— Ишь ты — морячок. А тебя как звать?

— Ленькой…

Из-за бугра с грозным рокотом вылез трактор. Леня оживился:

— Видали? Это Сидорыч пашет!

— А кто он такой?

— Заправщик наш. Чудак такой. Он же не тракторист, а вот, как малое дитё — дай ему трактор и всё… до седых волос дожил, а все играется, — видимо, повторяя чужие слова, сказал Ленька и добавил: — А работает он хорошо. Трус только. Как завидит механика, так с трактора. Тот не любит. Конечно, напрасно — пусть бы работал…

Головенко пристально посмотрел на озабоченное лицо мальчугана, покрытое веснушками, с облупившимся от солнца носом. Видно было, что Ленька, которому едва ли можно насчитать тринадцать, — большак в доме и его мать делится с ним своими заботами, как со взрослым.

Между тем к ним с грохотом подкатил трактор. Взревев мотором, он остановился, окутавшись облаком синего дыма. Небольшого роста мужичок, с лицом, заросшим волосами, сбавил газ и спрыгнул с трактора.

Лошадь перестала жевать и умными глазами уставилась на хозяина… Сидорыч прибавил ей травы из мешка.

— Ешь, кокетку, чего не видала? — прикрикнул он.

Лошадь мотнула головой, звякнув удилами, и снова принялась за траву. Сидорыч подошел к сидящим.

— Доброго здоровья, — приветливо сказал он, присаживаясь на перевернутое помятое ведро. Потом вынул лоскутный, как одеяло, кисет и начал крутить папиросу. Головенко с любопытством следил за неторопливыми движениями его рук, запачканных автолом.

Сидорычу было под шестьдесят. В густой темнорусой бороде и в волосах, торчавших венчиком из-под старенькой фуражки, серебрилась седина. Чуть вздернутый короткий нос, живой блеск глаз придавали лицу задорно веселое выражение. Головенко невольно подумал, что если бы Сидорычу сбрить бороду, он мог бы выглядеть не старше сорока лет.

Свернув папиросу в палец толщиной, Сидорыч кивнул на трактор.

— Машина ничего себе, работать можно…

И сосредоточенно стал высекать кресалом искру. Вырубив огонь, он закурил. Борода и усы его задымились, как копна подожженного сена.

— Вы к нам, в МТС, или, может, уполномоченный?

— К вам, в МТС.

— На работу или так чего обследовать? Может доклад будете делать?

— Нет, я на работу.

— Трактористом?

— Там увидим…

— Ну, это конешно… — согласился Сидорыч. — А работы у нас довольно. Гляди, сколько земли перепахать надо. И чего только хозяева думают. Через недельку-две за уборку надо приниматься, а у нас еще не у шубы рукава… Мы, вишь ты, без директора живем. Сняли у нас директора, Королькова-то… Агроном Бобров сейчас, Гаврила Федорович, слыхали, поди? Но в директорах ему не годится. Ему больше идет около хлебов, на полях: тут он мастак. Ты погляди как он Марью Решину настропалил. Баба, а такого урожая и мужики не снимали в довоенное время, как она. Вот как…

Он помолчал.

— У нас больше механик всем заправляет, Подсекин… Ну только дела неважнецкие. Порядку мало.

Сидорыч вздохнул и задумался.

— Вы сказали Марью Решину? — переспросил Головенко. — Это кто такая?

— А бригадир. Молодая, ну до чего ж дотошная! Ведь вот, мужа у ней на фронте убило, а ничего, работает. Да еще как. Впрочем может и не убило, пропал муж ее, одним словом.

«Значит она», — подумал Головенко, с удовольствием слушая Сидорыча.

— Въелась в работу, подобрала девчат по себе и орудует. Все с агрономом; без него — никуда. Получается одно удовольствие. Шли мимо пшенички-то, видали, небось… Её работа.

Головенко не ожидал, что от первого же встречного он услышит такие лестные отзывы о жене своего друга. Им овладело желание немедленно увидеть ее. Он бросил в траву недокуренную папиросу и встал.

Сидорыч засуетился.

— Подожди, я тебя на лошадке…

— Ну, догоняй, — согласился Головенко и медленно пошел по дороге.

Сидорыч скоро догнал его и усадил рядом с собой на доску, положенную на облучья телеги. Лошадь оказалась на удивленье шустрой. Без надобности Сидорыч беспрестанно дергал вожжами, подталкивая Головенко локтем.

— Механик он, может, мужик и ничего, а только ежели разобраться — хреновый руководитель. Нет у него душевного понимания, — надрывно орал Сидорыч, стараясь перекричать гром пустой железной бочки. — Я ему сколько говорю: давай мне, Яков Гордеич, трактор, я тебе пахать буду — я же ведь на курсы зимой ходил. Так ни в какую! А трактора стоят. Нет же трактористов-то. Беда. Ну ни в какую…

Головенко что-то сказал. Сидорыч не расслышал.

— Как ты говоришь?

— Дадим тебе трактор, говорю, папаша.

— Это как понимать? Вы за механика что ли будете?

— Нет, я директором назначен.

— Как, как? — переспросил Сидорыч.

— Директором к вам назначен.

Сидорыч отшатнулся от Головенко и заморгал глазами. Затем он привстал и лихо закрутил вожжами над головой. Лошадь вытянулась и наддала ходу.