Когда, по ее расчетам, должны были показаться всходы, она по нескольку раз в день выходила на участок… Молчаливая приходила она в лабораторию. Сверкающее стекло, белый фарфор, сосредоточенный вид Клавы, разговоры ее вполголоса с Бобровым, — все это успокаивало Марью. К тому же Бобров на ее взволнованные вопросы: хорошо ли проверены семена на всхожесть, не испортились ли они как-нибудь? — со спокойной улыбкою отвечал:
— Не волнуйтесь… Какая вы беспокойная!
В один из дней она побежала на поле едва рассветало. Агроном уже был на ее участке. Он молча показал Марье на ровные двойные цепочки желтовато-зеленоватых листиков.
— Уже? — вскрикнула Марья и заулыбалась и засмеялась.
— Уже, — подтвердил агроном.
Они из конца в конец прошли по рядкам.
— На два дня раньше обычного взошла, — сказал Бобров с нескрываемой гордостью, — как мы с вами и рассчитывали. Посмотрим, что будет. Не забудьте пробороновать. Возьмите самые легкие бороны, так, чтобы зуб захватывал не больше трех сантиметров глубины.
— Бороновать? — с удивлением спросила Марья, опасаясь, что не так поняла агронома. Она слышала о такой бороньбе, но в Красном Куте еще ни разу ее не применяли.
— Бороновать обязательно, иначе сорняки заглушат всходы.
Марья вполне доверяла агроному, но все же с тревогой сказала:
— Гаврила Федорович, да мы лучше руками прополем. Опасно же. Вывернем всходы, тогда что будет…
— Руками не дело, — посмотрел на нее Бобров, — здесь шестьдесят восемь гектаров. А если на будущий год посеем пятьсот шестьдесят, — сколько это полольщиков потребуется? Одним словом, боронуйте… Выпады, конечно, будут, но немного…
Спустя неделю, в поле вышел трактор, таща за собой вереницу борон.
— Что, Марьюшка, задумала? — спросила встретившаяся Матрена Степахина.
— Сою боронить.
Позади всех с воинственным видом, опираясь на суковатую палку, шагал дед Шамаев.
Как ни уверена была Марья, но у нее болезненно сжалось сердце, когда она увидела за боронами истерзанную почву.
Дед Шамаев налетел на нее:
— Гляди, что затеяла! Губишь все! Али не видишь?
Марья, опасаясь, что не выдержит и остановит трактор, если пустится в объяснения с дедом Шамаевым, прикрикнула на растерявшегося тракториста.
— Чего зеваешь? Делай, что сказано!
И пошла вслед, не решаясь оглянуться на деда Шамаева. Наконец, он погрозил палкой и ушел с поля, дав слово не заглядывать больше на этот участок.
— Осрамите и агронома и весь колхоз. Люди насмех подымут… Эх-ма!
Однако он не вытерпел. Однажды украдкой, как бы по пути, он, заглянул на участок и… остановился. Перед его глазами тянулись пышные ряды растений. Он прошелся между ними. Ни выпадов, ни сорняков не было… Кусты росли какими-то странными, поджарыми, с толстым стеблем, покрытым серебристым ворсом. Они стояли точно подстриженные снизу, тогда как вверху ветви располагались густой кроной. Старый хлебороб сразу же оценил достоинства такого куста и восторженно щелкнул языком:
— Вот те и Бобров, ай да агроном. Гляди, добился-таки своего.
И он с грустью подумал, что, должно быть, отошло его время. Явились новые люди, молодость им не помеха, они знают землю и делают все гораздо лучше его.
Всю дорогу до Красного Кута он шел и разводил руками, рассуждая сам с собой. По пути завернул в мастерскую.
Алексей Логунов, старательно орудуя напильником, подтачивал странно загнутые зубья длинной гребенки, зажатой в специальное приспособление, Он вытер рукавом гимнастерки вспотевший лоб:
— Наше почтение, дедушка. Зашли проверить, как дела идут?
Дед Шамаев махнул рукой. Потом он внимательно осмотрел работу Алексея.
— Пальцы делаешь, чтобы пониже, значит, захват был?
— Так точно, дедушка! По заказу агронома — особую конструкцию исполняю, для сои.
Дед Шамаев постучал по гребенке толстым пожелтевшим ногтем:
— Ни к чему…
Алексей опустил напильник и повернулся к нему.
— Ни к чему это, — упрямо повторил дед Шамаев. — Там, сынок, такая растения подымается, что без твоей гребенки можно свободно срезать.
Алексей с недоумением смотрел на старика.
— Чего уставился-то? Я тебе дело говорю. Обыкновенный хедер пойдет и всё, как есть, подчистит; ни одного боба на ветке не оставит.
Алексей принялся за работу.
— Не знаю, как там на поле. А только Марья покою не дает — торопит с этими пальцами.
— Выходит, она за командира? — съязвил дед Шамаев.
— И не говори, дедушка, чистая беда с ней, — отозвался Алексей, но в лице его старик не заметил недовольства. Он сердито глянул на Логунова:
— Ране около хлеба обязательно мужик был. Хлеб растить — самое мужчинское считалось дело. А теперь как пошло?! Баба, хошь бы и Марья, командует. И никаких тебе разговоров. Бабье-то место где было? Около печи да скотины, а теперь, гляди, как!
Алексей бросил напильник на верстак, вытер руки и вынул папиросу.
— Слушай-ка, дед, что моя Паша мне на днях загадала. Я ей возьми да и скажи, что не понимаю, для чего такие гнутые пальцы потребовались. А она вынула из шкафа книжку: «На-ка, почитай, говорит, может поймешь, а не поймешь — я тебе разъясню!» Я говорю: «Мне некогда книжки читать». Вижу — недовольна. А после ужина подсела ко мне и давай объяснять. Ну, чисто агроном, все в тонкости объяснила. Вот и думай теперь, где женщинам место… А книжку-то я, конечно, читаю, вникать начал, не хочется от жены отставать.
Алексей выпустил густой клуб дыма и смеющимися глазами посмотрел на деда Шамаева.
— Стар я… Ох, стар стал. Ушла молодость, силенка ушла, — с грустью проговорил дед Шамаев и осторожно между станков пошел к выходу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Как-то под вечер в Красный Кут заехал Станишин. К Головенко он пришел уже после того, как успел побывать на полях, в мастерской. Загорелый, в запыленных сапогах ввалился он в кабинет, шумный и, как всегда, неутомимо бодрый.
— Придется, брат, заночевать у тебя. Что-то там с машиной, шофер ремонтировать будет… Да, кстати, нельзя ли его покормить, организуй что-нибудь.
— Что же организовывать, идемте ужинать; ты тоже не откажешься, наверно?
— А как супруга твоя? — хитренько прищурившись, спросил Станишин.
— Клава? Наверно, еще работает. Хочешь, зайдем в лабораторию…
Всего несколько дней тому назад Бобров перебрался в новую лабораторию. Оштукатуренные, но еще не-побеленные стены с неокрашенными рамами окон выглядели неприветливо. Около лаборатории в беспорядке валялись обломки кирпичей, замес глины в обляпанном ящике, ведра с известью. В лаборатории, несмотря на то, что окна были открыты, пахло сырой глиной, и какими-то кислотами.
Клава в белом халате что-то старательно размешивала в ступке. Бобров возился со склянками. По всему было видно, что гости пришли не во-время.
— Домой не скоро? — спросил Головенко Клаву.
— Нет еще… Нужно закончить, — она кивнула на ступку, не прерывая работы.
Станишин коротко поговорил с Бобровым. Когда они вышли из лаборатории, он в раздумье сказал:
— Идет дело… Ты Боброва, Степан Петрович, береги.
Головенко разжег печку, сложенную на дворе.
Оля, почерневшая от загара, в легком и пестром сарафанчике хлопотала у печки. Станишин подошел к ней:
— Здравствуй, Оленька.
— Здравствуйте! — бойко ответила девочка и принялась резать лук.
— Она у нас мастерица глазуньи делать. Куры у нее есть, сама за ними смотрит, нам не разрешает даже кормить. Хозяйка! — Головенко, дружески похлопал девочку по плечу.
Скоро стол был накрыт, и на нем красовалась огромная сковорода с глазуньей, жареной на свином сале и густо посыпанной зеленым луком.
После ужина Станишин с Головенко вышли во двор, сели под навесом у печки.
Солнце скрылось за сопкой, небо было еще светлым, но тень от сопки накрыла деревню, и воздух стал прохладным и влажным. В печке тлели угольки. Станишин щепкой зачерпнул уголек в горячей пушистой золе и долго раскуривал папироску. Потом уселся на обрубок и внимательно посмотрел на Головенко:
