Головенко не понял, что такое генофонд и со свойственным ему прямодушием спросил у Боброва, что это значит.

— Вы не агроном? — спросил в свою очередь Бобров, критически окинув его взглядом.

— Нет.

— А-а…

В голосе Боброва послышалось разочарование. Он помолчал и, словно сердясь на то, что новый директор оказался не агрономом, неохотно сказал:

— Есть такое направление в биологии… Выдумали существование генофонда, чего-то вроде этакого склада наследственных признаков, которые передаются от поколения к поколению в неизменном виде. Договорились до того, что зародыши эти, «гены», как они говорят, не связаны с природой растения… Сколько бы растение ни подвергалось воздействию внешней среды — почвы, питания, климатических условий, — наследственность его, видите ли, неизменна и должна остаться неизменной, хоть ты лоб расшиби. А мы за то, чтобы сообщать растениям новые, нужные нам качества…

Он замолчал и отвернулся.

— Кто это «мы»? — спросил Головенко.

— Мичуринцы, — коротко ответил агроном.

Из возбужденной речи Боброва Головенко многого не понял. Он слышал о Мичурине, как о преобразователе природы, но в этот момент должен был признаться себе, что ничего не знает о борьбе между мичуринским и еще каким-то другим, неизвестным ему направлением в биологической науке. «Значит, придется заняться», — подумал он. Головенко с сожалением вспомнил, что книги, купленные им во Владивостоке, были пособиями по механизации и среди них, кажется, ни одной — по агрономии.

Бобров сидел насупившись. Он был недоволен: и этот директор оказался ничего не смыслящим в агрономии. Снятый с работы директор не считался с ним как со специалистом и частенько даже посмеивался над его работами по выведению улучшенных сортов сои. «Бьешься, бьешься, — думал Бобров с горечью, — а тут дубовецкие всякие палки в колеса вставляют».

Машина остановилась. Из кабины с трудом вылез, согнувшись в три погибели, Дубовецкий. Сошли на землю Головенко и Бобров.

Олимпийское спокойствие Дубовецкого было нарушено. Он с изумлением остановился перед плотной стеной пшеницы. Еще бы! Ведь он имел в виду именно этот участок, чтобы окончательно доказать бесперспективность опытов Боброва.

— Что же это такое? — пробормотал он, растерянно оглянувшись. — Не может быть…

— Как видите, может быть, — усмехнулся Бобров. Лицо его просияло.

Дубовецкий не ответил. Он оседлал нос очками с черными стеклами и погрузился в записную книжку, шевеля бескровными губами.

— Тут что-то не так… что-то не так… — повторял он. Затем ни с того ни с сего начал жаловаться на несовершенство приборов, имеющихся в распоряжении базы Академии наук.

— Дело не в них, — возразил Бобров. — Я бы вам, Юрий Михайлович, посоветовал поближе познакомиться с работой звена Марьи Решиной. Она вам кое-что подсказала бы.

Дубовецкий сорвал несколько колосьев и многозначительно стал их рассматривать. Наконец, сдвинув очки на кончик носа, он вопросительно уставился на Боброва.

— Теоретически этого не может быть. Данные исследований говорят о том, что урожай этого сорта, даже при самых благоприятных условиях, никогда не превышал 12—14 центнеров.

— Может быть… Но надо принять во внимание возможность изменять наследственные признаки растений путем изменения условий внешней среды. При известных условиях и эта пшеница может оказаться весьма и весьма урожайной, — ответил Бобров.

— Структура почвы, удобрения, количество влаги — все это, конечно, важные факторы, — не сдавался Дубовецкий, — но ведь даже в Америке известные биологи утверждают, что единственно правильный путь улучшения сорта — это облагораживание его путем скрещивания с высокоурожайным. Иными средствами изменить природу растения нельзя.

— Да, они это утверждают. Я знаю. Только у американских биологов я учиться не собираюсь. Есть другие, прогрессивные теории.

Дубовецкий вынул клетчатый платок, потрубил носом и не нашелся что сказать. Поблагодарив Боброва за любезный прием, он распрощался.

Машину с Дубовецким отправили на станцию. Головенко попросил шофера, чтобы тот попутно привез со станции чемодан. Узенькой стежкой, пролегающей в хлебах, они напрямик пошли в деревню. Долгое время шли молча. Бобров — впереди, Головенко — немного сзади. Широкоплечий, с крепкими мускулами, которые ясно вырисовывались под шелковой рубашкой, Бобров шел размашистой, уверенной походкой.

— Видели, как он растерялся, когда увидел пшеницу на участке Решиной? Вот ученый! — как бы продолжая свои мысли вслух сказал Бобров, когда они перед самой деревней выбрались на шоссе.

— Я плохо разбираюсь в вашем споре, — откровенно признался Головенко, — но мне кажется, что теория Дубовецкого и его американских авторитетов — это какая-то, действительно, очень дикая, фаталистическая теория.

Бобров быстро сбоку взглянул на него.

— Правильно, — обрадованно подтвердил он.

Длинная тень от конторы покрывала небольшую площадку, на которой толпились люди: молодежь сражалась в городки. Когда Головенко с Бобровым подошли, от толпы тотчас же отделился человек с шапкой черных кудрявых волос, в накинутом на плечи черном бушлате. Он, улыбаясь, как давний знакомый, протянул Головенко руку:

— Подсекин, Яков Гордеич!

Лицо Подсекина было красно. От него несло водкой. Головенко неохотно подал руку, вопросительно взглянув на Боброва.

— Старший механик, — смущенно проговорил тот и усмехнулся.

— Совершенно точно. Поджидал вас, товарищ директор, хлопотал по устройству квартиры. Все готово. Разрешите проводить?

Головенко снова взглянул на Боброва. Агроном, казалось, обрадовался сообщению Подсекина.

— Да, пожалуйста, Степан Петрович…

Подсекин подчеркнуто бережно взял было Головенко под руку, но тот решительно воспротивился этому, и они отправились. Подсекин доверительно вполголоса заговорил:

— Прибыли, как говорится, во-время: перед самой уборкой. Я должен вам сказать, что машины у нас ни к чорту! Ремонтировать нечем, запчастей нет. Гаврила Федорович обещает колхозу, прямо скажу, невыполнимое. А Герасимову что: не уберет хлеб, на нас, на работниках МТС вина!

Головенко покосился на него. Тон, фамильярные манеры Подсекина были неприятны ему.

Улица поднималась по пологому склону сопки. Строго говоря, улицы еще не было, была произведена только планировка ее: несколько небольших одинакового типа домов стояли в строгой линии, кое-где виднелись вырытые, обвалившиеся котлованы для построек. Было очевидно, что постройка поселка задержана в самом разгаре.

— Придется трудновато, — продолжал механик, — хозяйство подзапущено. Ваш предшественник Корольков был мировой парень, но плохой директор… Работников опытных нет, все молодежь да старики.

В конце улицы стоял домик побольше других, с застекленной верандой, обвитой зеленым ковром плюща. Перед домом был разбит небольшой садик с ровными рядами молодых яблонь и груш.

— Вот и ваша резиденция, — объявил Подсекин: — Недурно? Располагайтесь. Мешать не буду. О делах завтра, конечно, побеседуем.

— Да, конечно. Попрошу к утру приготовить доклад о состоянии тракторного парка.

— Есть, приготовить! — по-военному козырнул механик.

«Ну и тип!» — с неприязнью подумал Головенко. Подсекин ему не понравился своей развязностью и наглостью, сквозившей в каждом его движении. Видимо, не без оснований секретарь крайкома посоветовал присмотреться к нему. Такого сорта людей Головенко встречал не впервые. Они иногда производят впечатление хороших, «компанейских», не унывающих парней, а на самом деле, — пусты; душонка у них мелкая. Подсекин напоминал ему одного такого «своего» парня, служившего с ним в части. Балагур и щеголь, он со всеми был запанибрата. Все считали его смелым, находчивым. Но после первого же боя он пошел под суд за трусость, которая чуть не стоила жизни нескольким товарищам…

Квартира состояла из двух комнат и кухни. Стены чистые, очевидно, недавно побелены, полы крашены. В одной комнате стоял стол, несколько табуреток, в другой — железная кровать, покрытая суконным серым одеялом. Все как будто, в порядке. И в то же время Головенко остался неудовлетворенным. Чего-то недоставало в квартире. Он уныло побродил по комнатам и остановился в спальне перед картиной в запыленной раме, очевидно, забытой прежним хозяином. На ней было изображено море, неуклюжий корабль с широким раструбом черного дыма. Головенко снял картину со стены, вынес было на веранду, но, рассмотрев, обнаружил, что картина не так уж плоха, только неимоверно запылена. Он бережно смыл размазанную но полотну грязь под умывальником, и картина предстала перед ним совсем другой. Стройные линии корабля, стремительно рассекающего волны, отчетливо выступили на ней. Головенко пристроил ее в первой комнате над письменным столом.