— Так как же решим? — не отступался Селезнев.

— Вот что, товарищ Селезнев, — надо посоветоваться с людьми, — сейчас ничего не скажу.

Селезнев повеселел.

— Это правильно. Но я на тебя надеюсь, товарищ Головенко.

Головенко зашел к Усачеву. Заложив руки за спину, тот неслышными шагами ходил по кабинету, рассматривая носки своих валенок.

— Я не против помощи. Наша обязанность — помочь Супутинке, но как можно послать Федора, когда мы еще сами не кончили ремонта? Я с милой душой дам любого опытного работника, но Федора… — Головенко поднял плечи и развел руками.

Усачев остановился у печки и прижался к ней спиною.

— Значит, у тебя просят командира, а ты хочешь заменить его рядовым? — выговорил он.

— Что за сравнение? Я же сказал, что дам любого хорошего работника, двух, трех.

Усачев неожиданно улыбнулся, блеснув яркими белыми зубами.

— Ты подожди смеяться, — рассердился Головенко, — дело не шуточное, давай лучше обсудим, как и что. Если ты думаешь, что я против помощи — это неверно. Но посуди сам — можем мы быть спокойны, когда у нас еще около десятка тракторов разобраны. Наконец, я отвечаю за свою МТС, Селезнев за свою. А раз так, то я должен раньше всего позаботиться о своем хозяйстве. Так или нет?

По лицу Усачева снова скользнула улыбка.

— Делай вывод сам: насколько поможешь ты Селезневу, если вместо механика пошлешь слесаря. Селезневу нужен технический руководитель, а не исполнитель. Сколько бы ты ни уверял его или меня в желании помочь, но толку будет мало, если не дашь Федора. А ведь мы с ним соревнуемся, помочь обязаны. За подготовку к весне Супутинской МТС мы тоже отвечаем, правда, не по официальной линии, а по неписаному закону большевистской морали.

Головенко долго смотрел на секретаря партбюро, пригорюнясь. Усачев был прав, это было ясно директору, но с Федором все же расставаться было жалко… Наконец, он поднялся и взялся за шапку:

— Ну, что же, Василий Георгиевич: убедил. Когда будешь с Федором разговаривать?

— Почему я?

— Потому что соревнование — раньше всего дело нашей парторганизации. Ну, а я, как директор, дам согласие, — сказал Головенко со вздохом.

Часа через два к нему зашел Федор.

— Значит ехать мне? — спросил он.

— Да, Федя, надо ехать…

Федор как-то криво усмехнулся и тихо выговорил:

— Ну, что же, пиши приказ. Я могу выехать хоть завтра.

Директор положил перед собою листок чистой бумаги, скрипя пером, размашисто вывел: «Приказ». Федор встал, закурил и, подойдя к окну, задумался.

— Поди распишись, Федя, — минуты через две позвал его Головенко. — На две недели поедешь, не больше.

Федор подошел к столу и молча расписался.

— Ну, я пойду. Нужно кое-что посмотреть, дать задание Сашке.

— Подожди, — остановил его Головенко. — Я пройду вместе с тобой, придется мне включиться в работу, так сказать, практически.

— Тебе это и не обязательно. Проследить, конечно, чтобы не было задержки в работе, надо, а так. Сашка все сделает. Его хоть сейчас механиком ставь…

— Погорячился у Усачева? — спросил Головенко.

— Малость было, — ответил Федор, отводя взгляд. — Я уверял его, что ты не согласишься меня отпустить. С этим убеждением и к тебе пришел…

— Значит едешь неохотно?

— Не люблю бросать дело наполовине. Если бы у нас все было закончено — другой разговор, — уклончиво ответил Федор.

— Супутинке надо помочь. У нас ли, в Супутинке ли будет плохо — страдать будет общее дело, интересы Родины.

Головенко зашагал по кабинету.

— Когда я был маленьким и говорил «моя мама» — я вкладывал, вероятно, все свои чувства в это слово. Потом я говорил — наш пионерский отряд, потом — наши комсомольцы, потом — наша партия, наша Родина. Так и осталось какое-то сыновье чувство в этом слове — наша. Ты понимаешь меня?

Федор молча пожал руку Головенко.

— Я понимаю, Степан Петрович, — сказал он.

Вскоре после ухода Федора позвонил Станишин. Он спросил, какое решение принято о помощи Супутинской МТС. Головенко ответил, что завтра выезжает Федор. Скупой на похвалы секретарь райкома сказал одобрительно:

— Молодцы.

Головенко рассказал Станишину, как обстояло дело с динамо.

— Что же, пришли кого-нибудь ко мне, напишу записку секретарю райкома — устроит.

— Ты думаешь? — обрадовался Головенко.

— Обязательно.

— Теперь, Степан Петрович, у меня к тебе два вопроса, — продолжал Станишин, — меня Пустынцев проинформировал, что вы там Дубовецкого насмех как ученого подняли, особенно ты будто бы старался.

Все это было сказано спокойным тоном, обычным для Станишина, но Головенко уловил в нем холодные, требовательные нотки.

В первую минуту он не нашелся даже что ответить.

— Скажу больше, товарищ Головенко, — продолжал секретарь официально. — Дубовецкий подал заявление на бюро райкома и требует восстановления его репутации как ученого…

— Дубовецкий? Заявление? Но ты же читал протокол собрания! — выкрикнул Головенко, багровея от возмущения. — Я учености Дубовецкого не трогал, но политическую оценку его высказываниям дал и отказываться от нее не буду.

В трубке молчание. Это еще больше смутило Головенко.

— Алло! — крикнул он нетерпеливо.

— Я слушаю, — спокойно отозвался Станишин. — Будем разбираться, но предупреждаю, товарищ Головенко, возможно придется с тобой серьезно разговаривать на бюро.

— Пожалуйста, хоть сегодня, — запальчиво крикнул Головенко в трубку.

— Н-да… Второй вопрос. От Пустынцева поступило заявление, что ты незаконно тратишь деньги на постройку лаборатории. В заявлении говорится, что она вам совсем не нужна в связи с тем, что вся работа Боброва — пустая затея, а ты потворствуешь этому.

— Вон что! — выговорил Головенко деревенеющим языком.

— Пришли объяснение. Понятно?

— Ясно, — коротко ответил Головенко.

— Вот все, до свидания.

В трубке щелкнуло, послышалось шмелиное, тягучее гудение. Головенко повесил трубку на аппарат. И машинально, хотя этого и не требовалось, вытер сухое лицо платком. Несколько минут он неподвижно сидел в кресле, потом порывисто встал и подошел к окну.

На дворе уже наступали сумерки. Потемневшая сопка застилала горизонт. Над ней, как алмаз, переливаясь гранями, сверкала яркая звезда. Головенко долго в раздумье стоял у окна, невольно любуясь ею. Он не сомневался, что в клубке всяческих противоречий, возникших за последнее время, у него правильная линия, но в то же время разговор со Станишиным оставил горький осадок в душе. «Не может быть, чтобы Станишин был за Дубовецкого», — думал Головенко.

Пустынцев обвиняет его в оскорблении ученого, в незаконном расходовании денег… Но, если Бобров прав, и то и другое обвинения от него отпадут. А в том, что Бобров прав, он ни минуты не сомневался.

Теперь: деньги на лабораторию. Но сколько же там израсходовано денег? Бревна дал Герасимов, рабочая сила — бесплатная. Сколько же денег израсходовано? Головенко пошел в бухгалтерию.

Александр Александрович был один. На вопрос Головенко, сколько израсходовано денег на лабораторию, он колючим блеском пенсне взглянул на Головенко, вытащил из картотеки карточку, щелкнул счетами.

— Девятьсот тридцать семь рублей сорок восемь копеек. Сюда входит стоимость гвоздей, досок, кирпича, стекла и прочих материалов.

— Только?

— Да.

Головенко раздул ноздри и молча вышел из бухгалтерии.

Вернувшись к себе, он взялся за подготовку лекции по вопросам ленинизма, которую должен был прочитать в кружке. Работа вскоре увлекла его. Время полетело незаметно. Читал он, как всегда, медленно, вдумчиво перечитывая некоторые места по нескольку раз. На одной, странице он задержался больше обычного. Он подчеркнул что-то, прочитал еще один раз, и хмурое лицо его просветлело. Он достал из стола тетрадку, в которой делал записи по агроучебе, и старательно переписал в нее: