— Не нравятся мне эти остановки, только горючую зря жечь приходится… На ходу надо приноравливаться: я еду, и подвода пусть рядом едет.

Наступал вечер. Длинная тень от комбайна ползла рядом, ломаясь на стене ячменя.

Когда бестарка была наполнена зерном, подводчик, чернобородый, угрюмый мужик Филипп Власов спросил:

— Приезжать еще или остальное утром?

Сидорыч сгоряча закричал:

— Как это так не приезжать, когда мы до утра будем работать. Клин скосим, тогда конец.

Филипп оперся руками о бестарку и удивленно вскинул кустики бровей:

— Вот, зелена муха! Больно ты прыток, Сидорыч.

По всему было видно, что Филипп не верит старику. Сидорыч, не меньше подводчика удивленный своими словами, опасливо покосился на Валю, стоявшую у штурвала. Девушка крикнула:

— Смотри приезжай, дядя Филипп. Всю ночь работать решили.

Филипп снял кепку:

— А нам што? Думаешь, испугаемся. Да хоть пять суток без отдыха работайте, мы не отстанем.

Вечером Головенко зашел к Марье. Она с обожженным на солнце лицом встретила его, улыбаясь одними глазами.

— Пожалуйста, садитесь. Будем чай пить с варениками.

Марья лукаво посмотрела на Головенко.

— Сейчас вареники принесут…

Марья сегодня была очень оживлена, и Головенко спросил, почему она такая?

— Почему такая? Хорошо поработали! И знаете с кем? С Клавой Янковской, — ответила она, поблескивая белозубой улыбкой. — Я очень довольна, что хорошо поработали, довольна, что вы пришли, что придет сейчас Клава. А все-таки, надо сказать, Клава — хорошая. Как она изменилась в последнее время…

Головенко молчал, стараясь понять, зачем Марья все это говорит. Когда речь заходила о Клаве, он всегда почему-то смущался и в то же время не мог не признаться себе, что в какой-то степени это приятно ему. В первый день, как он увидел Клаву, она не понравилась ему. «Очень красива, — думал он, — наверно заносчива, а впрочем мне все равно». Потом убедился, что ошибся. Она держалась со всеми просто, все ее называли на ты, но в этом «ты» не было пренебрежительной фамильярности, оно было дружеское. Головенко не раз замечал, что девушки, особенно Валя Проценко, в свободную минуту приходили пошептаться с ней. Валя даже показывала ей какие-то письма. Наконец, Марья дружила с ней.

Однажды, придя в пустую свою квартиру поздно вечером, он остро почувствовал удручающую пустоту, одиночество, и тогда сразу перед его мысленным взором встала Клава…

Марья остановилась у стола и, вытирая полотенцем посуду, спросила:

— Почему Гаврила Федорович уехал в Комиссаровку, если это не секрет?

— Какой же секрет. Я попросил его проверить, помочь в начале уборки, — ответил Головенко, недоумевая, чем вызван этот вопрос.

Марья легко и бесшумно двигалась по комнате, собирая на стол. Собрав посуду, она присела к столу.

— Я очень рада, Степан Петрович, что сегодня вышел комбайн на поле, — сказала она, выразительно взглянув на Головенко. — Рада за вас.

— А не за себя, не потому, что урожай будет снят?

— И за себя, и за всех, а особенно за вас… Теперь я уверена в том, что Гаврила Федорович подружит с вами. Он очень уважает деловых и решительных людей.

Головенко смущенно засмеялся. Такое неожиданное заключение Марьи обрадовало его.

— Он много неприятностей потерпел от вашего предшественника. Тот считал его за какого-то чудака, — резко и зло продолжала Марья. — Да и не только он один; Герасимов и еще кое-кто не верят Боброву…

— А вы верите? — перебил ее Головенко.

Марья осеклась на полуслове и долго молчала. Головенко стало неловко за неуместный вопрос, который, повидимому, обидел Марью.

— Я четвертый год, Степан Петрович, помогаю ему. Через год, через два поверят все, — с убеждением сказала Марья. — Конечно, трудно было поверить, когда приходилось заниматься кропотливым отбором — по зернышку отбирать семена… А теперь?.. Теперь мы уже засеяли новыми семенами столько, что на будущий год можно гектаров тридцать, а то и больше засеять. Соя с хорошей жирностью, с укороченным сроком созревания — это есть. Нужно еще добиться более высокого прикрепления бобов, и тогда всё.

Головенко жадно слушал Марью. Теперь ему было уже кое-что понятно из всего того, что смутило его в споре Боброва с Дубовецким: он внимательно прочитал книги, оставленные Бобровым, многое выписал себе в тетрадь.

Марья долго рассказывала ему о своей селекционной работе. Головенко убедился, что она не просто слепой исполнитель указаний агронома, но сознательный и серьезный его помощник.

— Мне Гаврила Федорович говорил, что вы интересуетесь агрономией, только…

В это время вошла Клава с тарелкой, полной дымящихся вареников. Увидев Головенко, она нерешительно остановилась в дверях.

— А вот и Клава! Заходи, заходи. Чего испугалась?

— У нас всегда так: то я ее угощаю, то она. На вареники — она мастер, сами убедитесь, — добавила Марья, обращаясь к Головенко.

Клава подошла к столу и, поставив на него тарелку, села за стол. Головенко не мог отделаться от смущения. Разговор не вязался.

Пришел Федор, одетый в чистый костюм. Он был гладко побрит. Компания оживилась. Федор рассказал о том, как важничает теперь Сидорыч, удачно копируя старика. Женщины смеялись. Смеялся и Головенко. Федор наклонился к Головенко и вполголоса сообщил, что Паша Логунова со своим комбайном уехала в поле.

Было уже около полуночи, когда они встали из-за стола. Прощаясь, Головенко пожал руку Клаве, та болезненно сморщилась.

— Что такое? — обеспокоенно спросил Головенко.

А Марья взяла Клавину руку и показала мужчинам прорванные мозоли на ладони. Головенко испугался:

— Как же так?

— А вот так. Она выполнила сегодня на жнитве полторы нормы, — похвасталась Марья.

Мужчины вышли.

Клава стояла у окна и, улыбаясь, смотрела в темноту ночи, прислушиваясь к затихающим голосам. Марья посмотрела на нее и воскликнула:

— Клавочка, ты что, влюбилась, что ли?..

У Клавы дрогнули ресницы, лицо залилось ярким румянцем. Не переставая улыбаться, она сказала:

— Влюбилась? Не знаю… Может быть… Ах, да я вообще ничего не понимаю, что со мной… А ты не ревнуешь, Маша?

Марья удивленно раскрыла глаза:

— Ревновать? Ах ты чудачка. Он же мне как старший брат, или брат моего Николая… Вадику костюм купил, ботинки… Мне прямо неудобно. Я и сама не бедно живу.

Клава засмеялась.

— Чего же ты смеешься, — обиделась Марья. — Я протестую, а он и слышать ничего не хочет. Приедет, говорит, Николай — разберемся с ним. Он так и говорит: Николай  п р и е д е т… И все-таки мне неудобно принимать его помощь.

— Если ты считаешь неудобным принимать его помощь, — сказала Клава, — можешь отплатить Степану Петровичу: возьми на себя заботу о его питании. Холостяк ведь он, некому за ним присмотреть.

— А со стиркой… я помогу, — добавила она, краснея.

Марья взглянула на подругу и погрозила ей пальцем:

— Ой, Клава… Ты что-то скрываешь от меня…

Разъезженная на дороге пыль была мягкой и пушистой. Листва деревьев, вздымавшихся над крышами ослепительно белых хат, отливала в лунном свете свинцовым блеском. В воздухе вспыхивали зеленоватые искорки светлячков, стремительно перечеркивавшие темноту. От сопки наплывами доносился мягкий шум реки, привычные и непонятные звуки дремлющей тайги, чуть внятный запах трескун-дерева.

— Ну, как чувствуешь себя на новой работе? — спросил Головенко Федора.

— Неловко себя чувствую, — откровенно признался Федор. — Механик — это административная должность; как же я буду командовать, когда вчера был таким же трактористом, как Сашка.

— Неправильные у тебя думки в голове, — усмехнулся Головенко.

— Как это неправильные?

— Такие мысли могут появиться или от неуверенности в своих силах или от недоверия к коллективу.