Чугунная печка была раскалена докрасна. В жаркой комнате синим туманом висел махорочный дым. Счетовод подвел черту под столбиком цифр, щелкнул костяшками счетов и, подписав итог, бережно положил перо на край чернильницы. Прикурил от зажигалки и выдохнул струю дыма.

Герасимов посмотрел, как западают щеки счетовода при затяжке.

— По-моему, ты от курения такой шкилет… Гляди! — изойдешь от табака, — сказал он, отмахиваясь от дыма.

— В нашем деле без табаку нельзя. Напряжение нервов… Обсчитай-ка на полтрудодня кого-нибудь — греха не оберешься. Твое дело председательское — ходи, распоряжайся. А тут надо все по порядку.

Счетовод Андрей Спиридонович работал в колхозе со дня его организации. Он пережил с десяток председателей и гордился этим. Каждому вновь избранному председателю он говорил:

— Ну, поглядим, как заворачивать будешь, хозяин.

Герасимова он встретил, как и всех:

— Ну, посмотрим, как хозяиновать будешь. На вот, знакомься с финансами, — и выложил перед ним на стол счетоводные книги.

Герасимов, тяжело вздохнув, сказал:

— Я, Андрей Спиридонович, в этом деле, как медведь в градуснике. Пиши сам, как знаешь; ты человек ученый.

Счетовод засопел и строго сказал:

— Не годится так. Ты должен во все вникать, все понимать.

— Подучишь, разберусь как-нибудь…

После уборки картофеля и сои они засели за составление отчета, и долго, засиживались в правлении.

Андрей Спиридонович сдвинул очки на лоб, глубоко затянулся махорочным дымом.

Герасимова клонило ко сну, буквы расплывались перед глазами, скрип пера напоминал стенание немазанной телеги показалось, что едет он на лошади по летней жаре и не может преодолеть своей дремоты.

Где-то вдалеке пропел петух, ему откликнулся другой, третий. Счетовод поднял голову, прислушался.

— Мой пропел, шельмец; горластый, как бык… Шел бы ты спать, хозяин, дремлешь.

— А как у тебя с подсчетом: конца еще не видно?.. Сколько на трудодень зерна падает?

— Зерна-то?

Эта цифра была уже давно выведена им, но счетовод решил, что так вот, просто, объявлять ее не годится. Для вящей убедительности он еще раз проверил свои расчеты. И теперь, хитро улыбаясь, неторопливо свертывал папиросу.

— Как думаешь: сколько?

Герасимов понял, что счетовод хочет ошеломить его высокой цифрой, и решил доставить ему это удовольствие.

— По два кило наберется?

Счетовод, торжествующе поглядывая на председателя, медленно отвинчивал колпачок зажигалки. Раскурив цыгарку, он торжественно объявил:

— Три шестьсот.

И, любуясь произведенным эффектом, захохотал.

— Неужели три шестьсот?

— Три килограммчика шестьсот граммчиков!

Счетовод, движением головы скинув очки со лба на нос, объяснил расчеты. Герасимов внимательно слушал его и все более и более мрачнел. Когда счетовод кончил, Герасимов вытащил из кармана ворох бумажек и огрызок карандаша и проворчал:

— По моим понятиям должно получиться больше… Должно быть по три килограмма и шестьсот пятьдесят граммов.

— По каким-таким твоим понятиям? — раздраженно воскликнул счетовод.

Герасимов, склонившись над столом, бережно разбирал полуистертые бумажки, вкривь и вкось исписанные цифрами. Редеющие волосы его, среди которых проблескивала лысина, стояли торчком на голове.

— Да что ты там ищешь? Здесь бухгалтерия, а он по шпаргалкам каким-то лазит, — презрительно фыркнул счетовод.

— Погоди, Андрей… дай разберусь… Клади на счетах…

Герасимов стал называть цифры.

Заспорили. Дремота соскочила с Герасимова. Он раздраженно переворачивал свои бумажки и колючим взглядом смотрел на растерянного счетовода.

— Ну-ка, скажи, сколько… да ты погоди, не кипятись… Сколько в первом амбаре по твоим бухгалтериям числится?

— Да ты что? Где я тебе такие сведения возьму? У меня все зерно бруттом числится… общим чохом, значит, а не поамбарно.

— Чохом-то чохом, может быть, это по-вашему так и надо, а мне ты вычти, сколько в первом амбаре? — невозмутимо настаивал председатель.

Недовольный счетовод выворотил из шкафа увесистую стопу приемных актов. Сердито ворча, он принялся просматривать их. Оказалось, что последняя сдача не была заприходована.

— Бухгалтерия! — покосился Герасимов на счетовода.

— Да была ли эта сдача?

— А как же не была? Ты сам и акт-то писал. Как раз в тот день, когда меня Станишин к телефону вытребовал прямо из амбара.

— Те-те-те!.. А ведь правда! Ведь я его, акт-то, дома за зеркало сунул, с тех пор там и лежит. Значит, так оно по-твоему и выходит: по три килограмма и шестьсот пятьдесят граммов.

Герасимов облегченно вздохнул.

— Пятьдесят граммов не велика, вроде, куча, а прикинь-ка, сколько Марье Решиной на семьсот-то трудодней придется. Это ведь хлеб, а?

Цифры были уточнены, Герасимов был прав. Счетовод, ворча что-то в усы, неторопливо и бережно собирал бумаги.

— Андрей Спиридонович, слыхал? Рабочие МТС опять в фонд обороны отчисление делают.

— Нет, не слыхал, — отозвался счетовод. — Дело не плохое, молодцы.

— А нам как быть? — спросил Герасимов.

Счетовод запер шкаф, одернул рубаху.

— Нам как быть? Очень просто — я согласен дать тридцать процентов хлеба… Другие тоже не откажут. Для фронта никто не пожалеет.

Герасимов вздохнул.

— Значит, поставим вопрос… Как бы не запротестовали многосемейные-то.

— А никто неволить не будет, дело полюбовное.

Счетовод долго возился с замком письменного стола, гремел ключами.

— Я тебя, Кузьмич, насквозь вижу. Боишься ты не знай чего. Собрания один раз в год собираешь. Вот и получается. Тут тебе и Настя Скрипка и все прочее.

Герасимов досадливо махнул рукой.

— Ладно уж. Пойдем домой.

Такие ворчливые разговоры он выслушивал от счетовода не впервые. Они не доставляли ему удовольствия, но возразить не было оснований — счетовод был прав.

…Пели уже третьи петухи, когда они вышли из правления. На улице мягким ковром лежал только что выпавший снег. Морозило.

— Когда отчетное думаешь собирать? — спросил счетовод.

— На днях надо собирать.

— Вот на нем и внеси предложение насчет отчисления. В аккурат будет.

…Возле клуба они расстались. В густой предутренней мгле кое-где уже поблескивали в окнах огоньки. В свежем воздухе разливался сладковатый, смолистый запах дыма.

Чувство досады на себя не покидало Герасимова с самого собрания. Усачев советовал, ему вопрос об отчислении фронту поставить в отчетном своем докладе. Герасимов этого не сделал.

Выступая в прениях, многосемейная колхозница Анна Буйнова сказала:

— В докладе Кузьмич ничего не сказал, как колхоз помогал фронту. Считаю большим это упущением с его стороны. Пусть скажет в заключительном, обязательно. А я вношу предложение последовать примеру метеесовских рабочих и треть хлеба с трудодней внести в фонд обороны.

Колхозники дружно и одобрительно встретили это предложение. Герасимова от стыда бросило в жар, тоскливо засосало под ложечкой. И с тех пор он ходил сам не свой. Выходило, что он, председатель, плохо знал колхозников, что он не верил в них.

К тому же мучило и дело с Настей Скрипкой.

Ревизионная комиссия установила, что Настя показывала надой молока меньше, чем он был на самом деле. Значит, он, Герасимов, не сумел во-время заметить это, дал Насте возможность наживаться за счет колхоза.

Это было тем более досадно, что и раньше за Настей держалась худая слава; она была жадна до чужого добра… Ведь говорил ему об этом счетовод, а он слепо доверился Насте. Значит, виноват, значит, плохой он руководитель.

Измученный этими думами, Герасимов решил поговорить с Усачевым. Его он нашел в мастерской, рядом с Сашкой, под трактором.

— Товарищ Усачев, я до вас…

Усачев вылез из-под машины. Он, как и говорил Федору, был самым аккуратным слушателем кружка техминимума. Свободные часы он использовал для того, чтобы «пощупать каждую деталь своими руками». Герасимов застал его в тот момент, когда Сашка объяснял, как нужно подтягивать коренные подшипники.