У Сидорыча и у самого были такие мысли. Предложение Усачева пришлось ему по сердцу.

— Что же… Тут нечего и смотреть. Вот посоветуюсь с девчатами и… От нас отказу не будет.

Усачев задержался еще минут десять, рассказал Сидорычу, как предполагается организовать соревнование. Довольные друг другом они распростились.

Сидорыч лег на солому и долго лежал с открытыми глазами, глядя на розовые облачка, на небо. Опасения за то, что его могут снова перевести на подъем паров, теперь уже не было. Мало того, он теперь — зачинатель социалистического соревнования, общественный деятель, как сказал Усачев, на виду у всей МТС. Сидорыч пожалел, что отослал девушек в деревню: хотелось немедленно поделиться с ними радостью, посоветоваться, что нужно для того, чтобы работать еще производительнее. Растревоженный этими мыслями он то и дело приподнимался, с нетерпением посматривал в сторону деревни — не видать ли девушек? И взволнованно палил папиросу за папиросой, оставленные Усачевым. Наконец, утомление взяло свое, и он задремал.

Проснулся Сидорыч от тихого говора. Около трактора стояли с серпами женщины. Они переговаривались:

— Должно всю ночь работали. Эва, какой массив смахали, глазом не окинешь.

— Где нам жать-то теперь придется?

— А вот Марья подойдет.

Сидорыч встал и, расправив бороду ладонью, сладко зевнул.

— Разбудили мы тебя, Сидорыч.

— Разбудить и надо. Солнце вон уж где, косить пора.

— А и поработали вы вчера — на совесть!

— Чего там поработали. Роса не дала.

Солнце уже поднялось над сопками, но воздух был еще прохладен. Над полями струилось марево. Веселая и оживленная пришла Марья Решина.

— Чего столпились? Разбудили, небось, тебя, Сидорыч? Я и то смотрю, встали и стоят. Эх, бабы, бабы!

Сидорыч между тем окончательно размялся. Закурив последнюю папиросу, он принялся осматривать трактор. Женщины молчаливо наблюдали за ним. Он открутил свечи, прочистил их чистой тряпочкой. Проверил зажигание, заглянул в бак с горючим и остался доволен. Марья спохватилась:

— Ах, батюшки, чего же мы стоим. Пошли, бабы, вот на тот пригорочек.

Сидорыч посмотрел на пригорок, на который указывала Марья, и деловито сказал:

— Тут, я думаю, вам не стоит начинать. До обеда мы до него доберемся. Идите куда подальше.

— Неужто доберетесь? Тут ведь гектаров двенадцать будет до того пригорка.

— Вот нам столько как раз и надо.

Женщины недоверчиво посмотрели на Сидорыча, но спорить с ним не стали. Марья увела их к кустам.

Когда пришли девушки, машина у Сидорыча была уже заправлена. Он с наслаждением позавтракал, попил парного, еще тепловатого молока и закурил толстую папиросу из свежего самосада.

Валя возбужденно рассказывала:

— Знаешь, Петр Сидорович, ночью какой шум был. Герасимов никак не думал, что мы будем всю ночь работать. Коней всех распустил, даже кладовщику сказал, чтобы спать шел. А мы — всю ночь. Вот хлопот ему было!

Сидорыч, посмеиваясь, выслушал ее и завел трактор.

— А знаете, Петр Сидорович, я ведь, по правде сказать, думала, что у вас дело не так гладко пойдет. А вы, оказывается, настоящий тракторист.

— Мы все Степахины такие. Сын — от отца, так и идет. За что возьмемся — дело в руках прямо горит. Ванюшка-то мой, или плохой тракторист был? — подмигнув, сказал Сидорыч.

Валя поняла намек и покраснела.

— Чего-то долго письма не шлет… — грустно сказал Сидорыч. — Тебе тоже нет? Нонешняя молодежь скорей зазнобушке напишет, чем отцу с матерью.

Валя окончательно смутилась и тихо ответила, что она тоже давно не получала ничего.

— Напишет, — уверенно заявил Сидорыч и залез на трактор. — Ну, красавицы, поехали?

Герасимов провел беспокойную ночь. Получалось что-то не похожее на прошлые годы. Такого еще не было, чтобы комбайны работали ночью… Да и как можно было рассчитывать, что Головенко так быстро справится с ремонтом. Не дальше как позавчера Герасимов разговаривал с механиком. На его вопрос, когда выйдут комбайны, Подсекин только присвистнул и безнадежно махнул рукой.

Герасимов чуть свет кинулся к Головенко.

— Я к тебе вот по какому делу. Людей своих не дадите нам? К амбарам да на ток надо: зерно сушить. У нас неуправка, а оставлять зерно так — нельзя: гореть будет.

Он говорил торопливо, глаза в запавших орбитах сухо блестели от бессонницы, борода растрепалась.

— Сегодня один комбайн работает?

— Два. Паша Логунова тоже выехала.

Герасимов озабоченно ухватился за бороду.

— Скажи на милость. Значит, надо… — Он не договорил и побежал в деревню.

Когда пришли на ток женщины из МТС, обрадованный Герасимов бросился к ним.

— Давайте, девушки, давайте, милые. Будем сегодня зерно сортировать, сушить.

На работу вышла даже жена бухгалтера Варвара Карповна, женщина уже немолодая, полная и рыхлая, ходившая зимой и летом в махровом халате, любительница побыть в веселой компании и посплетничать. Она варила мужу обеды, ухаживала за многочисленной стаей кур и читала старинные, потрепанные, без начала и без конца, романы. Выход ее на работу удивил колхозников. Никто не знал, что накануне ей пришлось выдержать крупный разговор с мужем, который пригрозил «расславить» ее через стенгазету. Увидев руки Клавы, она разволновалась:

— Мыслимое ли дело, с такими руками выходить.

Клава ничего не ответила и, превозмогая боль, принялась перелопачивать рассыпанное для просушки зерно. Впрочем, работать ей пришлось недолго. Из МТС прибежала Панька и, тяжело переводя дух, торопливо сообщила:

— Тетю Клаву… Александр Александрович… бухгалтер… требует в контору…

— А я на станцию за почтой, — добавила Панька и побежала, широко размахивая тонкими руками.

Бухгалтер Александр Александрович встретил Клаву ворчливо:

— Поразгоняли всех… а я тут хоть караул кричи… И сведения давай, и материалы выписывай. Придется вам сведениями заняться по уборке… Слышали, как Сидорыч с Валей вчера маханули?

Федор вместе с Сашкой принялся за ремонт мотора третьего комбайна. Он снял крышку блока и посмотрел клапана. Они оказались подгоревшими… Сашка наскоро соорудил приспособление и, вооружившись ручной дрелью, начал самую скучную работу — притирку клапанов.

Федор проверял ход поршней. Он был сегодня сосредоточен и молчалив, с Сашкой почти не разговаривал. Вдруг Сашка бросил дрель, присел на колесо стоявшего рядом комбайна и захохотал. Федор с недоумением посмотрел на него.

— Ты чего? Свихнулся, что ли?..

Сашка едва взглянул на Федора глазами, полными слез, и снова затрясся от хохота.

Федор знал, что Сашка мог очень долго смеяться по самому пустяшному поводу, поэтому, махнув рукой, принялся за поршни.

— Понимаешь… какая штука… — начал Сашка, вздрагивая от смеха. — Вспомнил я, как приехал Степан Петрович. Подсекин меня позвал тогда и сказал, чтобы я спрятал самовары да кастрюли, что мы тихонько чинили. А накануне мы, значит, один заказик выполнили, водки получили и тюкнули подходяще. Голова болит, страсть. Пока, говорит, ты заховаешь куда подальше, а я в это время буду шарики крутить директору в конторе. Я, значит, пришел в мастерскую часов в семь и потащил мешок со всякими кастрюлями и самоварами в бункер — вот в этот самый комбайн. А Головенко цап-царап меня вместе с мешком…

Сашка радостно всхлипнул и, ударив себя ладонями по коленкам, разразился новым приступом хохота.

Федор не выдержал и тоже засмеялся. Он любил этого старательного, жизнерадостного парня. Сашка был хорошим слесарем, знал тракторы и комбайны в совершенстве. Работал он добросовестно, но очень медленно. Зато все, что выходило из его рук, было безусловно высокого качества.

— Тебя женить, Сашуха, надо. Что холостяком ходишь, — сказал Федор.

Сашка подумал и ответил:

— Не время еще. Надо войну кончить… Потом!