Федор принес ему однажды деревянный молоток. Мальчик был в восторге. С этих пор они стали друзьями, и Федор часто заходил к Марье, чтобы поиграть с Вадиком.

Однажды, играя с Федором, малыш заинтересовался его медалью:

— Это, мама, что?

— Медаль, сынок.

— Медаль… медаль, — задумчиво проговорил мальчик.

— Это папа, да?

Мать низко наклонилась над шитьем, и крупные слезы закапали из ее глаз. Мальчик уцепился за медаль и потянулся к лицу Федора.

Марья тихо сказала:

— Это не папа, сынок… Это дядя Федор…

Вадик с недоумением посмотрел на дядю, потом на мать, выскользнул из рук Федора и забрался к матери на колени.

Федор посидел еще несколько минут, и расстроенный и подавленный, попрощался. Дружба с Вадиком дала ему основание считать, что с Марьей у него завяжутся иные, более близкие отношения. Правда, он не мог сказать, что она была холодна. Но вместе с тем ее отношение к нему исключало возможность заговорить о своем чувстве. Он видел в глазах ее теплое сочувствие и не больше.

Федор заметил, что с приездом Головенко Марья как-то оживилась и повеселела. По деревне поползли слухи, что новый директор частенько наведывается к «солдатке». Головенко действительно бывал у Марьи по вечерам, гулял с Вадиком…

Федор страдал.

Наглый намек Подсекина окончательно вывел его из душевного равновесия. На полном ходу он выехал в поле на пашню.

— Эх, Марья, Марья… — шептал он, стискивая руками рычаги управления.

Вдруг трактор зачихал, мотор начал работать с перебоями, и, наконец, машина встала. Федор раздраженно спрыгнул на пласты свежевывороченной земли. Жиденькая струйка дыма лениво тянулась из выхлопной трубы. Не в силах сосредоточиться, Федор начал отворачивать свечи одну за другой. Свечи были исправны. Он стал проверять электрооборудование, и в этот момент над ним прозвучал знакомый голос:

— Что случилось?.. Сами справитесь или помочь вам?

Федор резко выпрямился и, увидев директора, отступил от него. Он стоял в трех шагах от Головенко, весь собранный, как пружина, с крепко стиснутым в руке ключом; он сжимал его так крепко, что побелели суставы пальцев. Головенко со спокойным удивлением смотрел на горящие отчаянной решимостью глаза Федора. И снова, как в первый раз, когда он увидел его, откуда-то из глубины прошлого выплыл знакомый облик где-то попадавшегося на пути парня с таким же простым и открытым лицом.

— Вы почему не отвечаете? — сухо спросил он, подавляя в себе другой вопрос: «Где я тебя видел?».

Головенко вдруг понял, что Федор ревнует его к Марье. Эта мысль словно ножом резнула сердце. Он относился к Решиной по-дружески, как к жене Николая; она была для него живым воплощением их святого чувства дружбы с ним, и поэтому мысль о том, что его отношения к Марье могут быть истолкованы иначе, просто не приходила ему в голову. Это было оскорбительно. В то же время ему стало жаль Федора. Головенко с горечью усмехнулся и склонился над мотором, сунув голову под капот.

— Товарищ Голубев, вам перед выездом в поле надо было заправиться. В баке нет горючего. Потом, пашете вы скверно, с огрехами. Ставлю вам на вид, — сказал он, осмотрев мотор.

Федор вздрогнул.

— Прошу не забывать, — продолжал директор, — нервами землю не вспашешь.

— Знаю! — грубо выкрикнул Федор.

— Ну вот и отлично, — Головенко улыбнулся. — Вечерком прошу зайти ко мне, поговорим, — добавил он и неторопливо пошел к полевому стану.

Спокойствие Головенко охладило бешеную вспышку Федора. Несмотря на острую ревность, Федор признался себе, что он побежден, что именно такого человека должна полюбить Марья и что он, Федор, в сравнении с ним — ничтожество. Но где и когда он видел эту широкую дружескую улыбку?

С новым башмаком Сидорыч, запыхавшийся от быстрого хода, вернулся на поле. Головенко пахал. Невдалеке стоял заглохший трактор Федора. Рассказав, как надо сменить башмак, Головенко пошел к нему. У Сидорыча екнуло сердце. Для него был понятен намек Подсекина Федору. И в то же время он считал себя виноватым в этом. Он жалел Федора.

Когда Головенко скрылся из виду, Сидорыч подошел к Федору.

— Федя, сынок, не серчай на меня. Из-за меня вся обида. Директор-то мужик правильный, душевный. Вишь, сколько вспахал, пока я в мастерскую ходил. Я говорю, как теперь пашню считать, в чью пользу? А он отвечает: «Конечно, в вашу». Я, выходит, не работал, а вот, видишь, как теперь…

Сидорыч засмеялся. Федор тупо смотрел на него, не понимая с кем он говорит и зачем он тут.

— Эхе-хе-хе, глупость наша. Можно очернить человека ни за что. Он, Степан-то Петрович, видал какой! А Марья… что Марья… Да он и не смотрит на нее, — сказал Сидорыч, желая успокоить Федора, но осекся. Федор так взглянул на Сидорыча, что слова застряли у старика в горле. Он испуганно попятился и, бормоча что-то под нос, пошел к своему трактору…

Дома, уставший от работы и измученный душевно, Федор, не раздеваясь, повалился на кровать и уткнулся лицом в подушку. Зачем было выдавать перед директором свое отношение к Марье, свою ревность… Может быть пойти сейчас к Головенко? Федор встал… Но тотчас же мысль о том, что пойти к Головенко — значит унизиться перед ним, остановила его. Конечно, Головенко будет доволен. А может быть и посмеется вместе с Марьей над незадачливым ухажором? Федор опять повалился на постель.

В это время раздался стук в дверь. Вошел Головенко. Федор присел на кровати взлохмаченный, с осунувшимся лицом и выжидательно уставился на директора.

— Еще раз здравствуй, Федор, — проговорил Головенко.

Федор не мог не заметить в глазах его какую-то грустную настороженность.

— Здравствуйте, — глухо отозвался он.

— Не ждал?.. Я знаю, что не ждал, а вот пришел… Поговорить с тобой пришел.

Головенко подтолкнул ногой табуретку к столу и сел на нее.

«Вот как, — подумал Федор, — подлизываться пришел, видно, в самом деле совесть нечиста…»

Федор холодно смотрел на Головенко. Степан, в свою очередь, спокойно рассматривал Федора, потом закрыл глаза и со вздохом провел рукой по голове.

— Я пришел к тебе, Федор, потому, что нам нужно выяснить кое-что, — начал Головенко. — Ты фронтовик, и тебе, конечно, понятно чувство дружбы… боевой дружбы, когда под пулями боишься больше за товарища, чем за себя…

Головенко вытащил из кармана табак и принялся крутить папиросу. Федор сидел у стола напротив Головенко с видом, ясно говорившим: «Ну, ну… дальше. В друзья напрашиваешься?»

— Если бы ты был таким, как, например, Подсекин, я бы к тебе не пришел. Мне кажется, ты по натуре не такой…

Федор вспыхнул:

— А, собственно говоря, какое ваше дело…

Головенко поморщился и нетерпеливым жестом остановил Федора.

— Я с тобой пришел не ссориться. Я пришел для того, чтобы дать понять тебе кое-что… Своим дурацким подозрением ты оскорбляешь и Марью, и меня, и память моего друга — Николая Решина. Память моего командира и друга…

Федор насторожился.

— Ты поступил неправильно.

Федор побледнел и жестко выговорил:

— Знаете, товарищ директор, вам никто не дал права вмешиваться в личные дела ваших подчиненных…

Федор остановился на полуслове. Головенко не перебивал его.

— Может быть вам не угодно, чтобы кто-то ухаживал за Решиной? Интересно. Я бы на вашем месте постеснялся придти с такими разговорами. Да уж, если на то пошло, я вам скажу откровенно, я собираюсь жениться на Марье… Я не какой-нибудь подлец.

За эти последние слова Головенко хотелось дружески обнять Федора. Он чувствовал, что Федор искренен и по-настоящему любит Марью. Сдерживая себя, Головенко сурово сказал:

— Если бы я думал, что ты подлец, я бы сейчас не сидел здесь… Это первое. И второе — кто тебе дал право думать о Марье, как о невесте, когда ее муж жив?

— Жив? О нем ни слуху, ни духу. Извещение пришло…

— Он жив, — твердо выговорил Головенко: — Марья верит, что он жив. Этого достаточно, чтобы нам, коммунистам, поддерживать в ней эту уверенность. Понятно? Или мы с тобой, как Подсекин, пользуясь случаем, должны стараться развратить жен наших товарищей-фронтовиков?