Через полчаса приготовления были закончены. У балки на финише трепыхались красные флажки. Здесь с часами в руках стоял сам председатель. Стартом командовала Валя Проценко, секретарь комсомольской организации.

Трамплин был высокий поэтому смельчаков нашлось всего семеро: трое колхозников и четверо военных, в том числе и Николай Решин.

Маша с подругами съехала на лыжах вниз, чтобы лучше было наблюдать прыжки.

У подножья пологой сопки уснула под снегом река. Над ней возвышалась высокая отвесная стена, с которой предстояло прыгать лыжникам. А дальше расстилалось ровное поле.

— Обрыв-то!.. Ой какой — страшно! — У Маши захолонуло сердце.

По сопке, размахивая руками, бегали ребятишки. Вот один лыжник показался на вершине, за ним второй в зеленой военной гимнастерке. «Николай!» — узнала Маша. Потом появились остальные и, развернувшись в шеренгу, стремительно понеслись вниз. На секунду они скрылись в ложбине, но тотчас же вылетели на гребень. Николай — впереди… В страхе за него, Маша закрыла глаза, а когда, открыла их, то четверо лыжников уже приближались к финишу. Двое барахтались в снегу, один шел по гребню сопки со сломанной лыжей в руках.

В четверке Маша узнала Николая. Она побежала к финишу, куда с веселыми криками уже мчались мальчишки.

Николай увидел ее. Опираясь на палки, тяжело дыша, раскрасневшийся от бега и волнения, он улыбался ей. Маша вдруг обозлилась. Еще бы! Она столько пережила, а он, как ни в чем не бывало, улыбается.

— Сумасшедший!.. Еще смеется… — крикнула она, подойдя к нему вплотную, и на глазах у нее появились слезы.

А Николай вдруг захохотал громко и радостно. Поняв все, он бросил палки, мягко привлек Машу к себе и поцеловал прямо в губы.

— Вот это награда герою! — крикнул председатель колхоза и расправил шубяной рукавицей свои пышные усы.

Кругом засмеялись. С влажными глазами и Маша засмеялась вместе со всеми.

Николай Решив демобилизовался, женился на Маше, вступил в колхоз и стал работать трактористом в Краснокутской МТС…

В июне, когда приморская весна властно вступила в свои права и величественная тайга, наливаясь живительными соками, огласилась суетливым птичьим гомоном; когда распадки и склоны сопок покрылись роскошным ковром нежнорозовых пионов, фиолетовых ирисов, огненных саранок, голубых колокольчиков; когда в душистом, пьянящем воздухе неумолчно завел свою ликующую песню жаворонок; когда хлебные поля в ласкающих лучах солнца пошали в рост изумрудные зеленя, обещавшие обильный урожай, — как гром среди ясного неба разразилась война.

Николая призвали в армию, и он уехал во Владивосток.

Вместе с Николаем из Красного Кута уехали многие трактористы, слесари МТС, колхозники. Ушел и агроном МТС Янковский.

Когда проходил эшелон с едущими на фронт, Маша вместе с другими женщинами вышла на станцию. Матери, жены и сестры уезжавших сидели с узелками на траве в садике перед вокзалом. Многие из них никогда раньше не видели друг друга, но сейчас делились своим горем, как давние подружки.

Немолодая, веснущатая женщина с прядью выбившихся из-под красного платка седеющих волос рассказывала черноглазой молодой украинке:

— Мой-то, слышь, грабли делал в сарае к сенокосу. Он у меня мастер — золотые рученьки. А я стирала бельишко около сарая. Вдруг, милая моя, сынишка старшенький, Петюшка, бежит и кричит: «Пап… Пап… Иди товарища Молотова слушать. Немец на нас войной пошел!» Мой-то, как услышал, бросил, слышь, рубанок и к радио. Послушал, милая моя, — весь с лица сменился. Только и сказал: «Ну, мать, готовь бельишко да чего на дорогу, пойду с немцем воевать». У него отца на гражданской немцы убили.

Украинка смотрела на нее грустными глазами и, занятая своими думами, не видела ее. Празднично одетые ребятишки, пришедшие вместе с матерями, с криком гонялись друг за другом.

Одна женщина торопливо рассказывала другой:

— Мой-то мне приказывал, чтобы я ему часы вынесла к поезду; дареные они от колхоза, за ударную работу.

Она цепкими пальцами развязала носовой платок с голубой каемкой и показала блестящие никелированные часы.

Маша, стыдясь беременности, прикрывалась большим шелковым платком с кистями. Сидя на скамейке, она с удивлением оглядывала цветистое сборище людей. Подруга Маши — жена агронома — Клава Янковская, в черном платье, нервно прохаживалась на платформе. Изредка она присаживалась к ней. Они обменивались ничего не значащими фразами, и Клава снова вставала и принималась ходить.

Поезда шли на запад… Длинные товарные составы с пломбированными вагонами, с платформами, покрытыми брезентами, под которыми скрывались какие-то угловатые предметы, стремительно летели один за другим. Мощные скоростные паровозы с тревожным ревом, сотрясая землю, не останавливаясь на станциях, мчали груженые составы.

Эшелон пришел только к вечеру, когда сопка и поля были облиты золотистыми лучами клонившегося к закату уже нежаркого солнца. И как только состав остановился, из вагонов разом высыпали красноармейцы в новеньком обмундировании. Началась сумятица. Женщины бегали от вагона к вагону, выкрикивая имена своих близких:

— Иван!

— Володенька!

Пожилая женщина с блюдом, завязанным в синий платок, металась по платформе:

— Кузьма… Где ты, Кузя? — кричала она, вздымая платок с блюдом над головой. И у нее был такой отчаянный голос, что, казалось, если она не отдаст блюдо Кузьме, случится что-то непоправимое.

Маша растерялась. Боясь, что ее могут ушибить, она прильнула к железной стене пакгауза. Умоляюще прижимая к груди чемоданчик, она заплакала, не надеясь увидеть Николая.

И вдруг она увидела его. Николай бежал к ней, в новой гимнастерке, с необычными защитного цвета петлицами. Он осторожно обнял жену… И больше, пожалуй, Маша ничего не помнила. Она плакала и все старалась заглянуть мужу в глаза, но он почему-то отворачивался и смотрел в сторону, как будто разыскивал кого-то в толпе. И когда раздались два удара в колокол, он привлек ее к себе и зашептал:

— Машенька, милая… Береги себя и его — сына… Машенька, родная моя…

Глаза его были красны.

И поезд, и снующие по платформе люди, и новая гимнастерка с непривычными петлицами, и взволнованный голос Николая — все это было так необычно. И вот сейчас ее Николай — самый близкий и любимый человек — уйдет в вагон, и поезд скроется за сопкой. Маша, останется одна… Все это так поразило ее, что слезы высохли на глазах, и она, не сознавая, что с ней делается, безучастно стояла, когда Николай целовал ее, продолжая шептать какие-то ненужные слова, от которых ничего не может измениться.

Поезд тронулся и, ускоряя ход, отошел от платформы. Провожающие махали руками, платками, кто-то что-то кричал. Пожилая женщина безмолвно плакала, вытирая глаза тем самым синим платком, в котором было завязано блюдо.

Около Маши стояла женщина в голубом платье. На руках у нее была девочка. Счастливо блестя глазенками, она, причмокивая, сосала красного петушка на палочке, подаренного, очевидно, только что проехавшим отцом.

К Маше подошла бледная, с влажными глазами Клава Янковская, по-мужски взяла ее под руку и повела домой.

Тоску и душевную пустоту почувствовала Маша дома, в своей квартире, где она была так счастлива с Николаем. Все в комнате оставалось на прежнем месте, все было так же, как при нем, но в то же время чего-то уже не было…

Маша вяло принялась прибирать комнату, чтобы отвлечь себя от тяжести, камнем лежавшей на сердце. И когда стала вытирать патефон — приз Николаю от колхоза, вспомнила зимний день, лыжные состязания… Слезы сами по себе полились из глаз, и она, не удерживая их, горько заплакала.

Позже пришла Клава Янковская. Одетая все в то же черное крепдешиновое платье, она молча села к окну, подперев голову рукою. Грустными, окруженными синевой глазами она смотрела на Машу. Потом заговорила дрожащим голосом:

— Я не могу плакать. Мне просто тяжело… Ты знаешь: я не любила мужа, но все равно тяжело. Пусто как-то. Пришла со станции, хотела заснуть и не могла. Тяжело, ох, как тяжело!.. Сколько из них не вернется домой?