В детстве он ходил со своим отцом-плотником подручным из деревни в деревню. Строили дома, овины, амбары. Отец был веселый человек, играл на гармонии, и вятская тальянка при переходах всегда болталась у него за спиной на кожаном ремне.

— Милое дело, Павлушка, дома строить, — говорил он сыну. — С твоих лет с тятенькой покойным начал да вот по сию пору хожу, украшаю земельку нашу.

Отцовская страсть к строительству передалась сыну. Как только закончилась гражданская война, Саватеев, не снимая шинели, ушел на стройку, учился на курсах и стал монтажником. Потом овладел слесарным и токарным делом.

— От Урала до океана прошел. На каждой версте, поди-ка, моя рука приложена, — не без гордости говаривал он.

С началом войны Саватеев перешел на токарный станок, но душа его томилась по строительству. Впрочем, он не терял надежды, зная, что после войны строительство мастерской будет продолжаться. В МТС он не мало подростков обучил токарному делу.

Неторопливо он рассказал Головенко об МТС.

— Конечно, без дела сидеть не приходится. Да что толковать, сами своим глазом всё увидите…

Во время разговора несколько раз к Саватееву подходили рабочие. И по тому, как они выслушивали указания старика, было видно, что Саватеев пользуется здесь уважением.

— Неважные дела, запущено всё, — сказал Головенко.

Саватеев вздохнул:

— Этот вопрос мы уже ставили на партсобрании… Конечно, кое-чего добились — убрали от нас Королькова. Вот теперь вы пришли… Видите ли дело какое: мы — хотя бы меня, к примеру, взять, да вот и ребят тоже — мы же душой болеем за работу, но бывает и так, что делаем не то. Как бы и без дела не сидим, а вот возьми ты!.. Наточил я втулок, «стахановец» говорят, на краевую доску вывесили, а к чему? Лежат втулки в кладовой. Лишку наделали. А при нехватке рабочей силы это, я вам скажу, — преступление, потому машины стоят, к ним кое-что другое нужно. Нам руководитель нужен, чтобы за сто верст вперед видел.

Трудно было определить по внешнему виду возраст Саватеева. Он принадлежал к той категории людей, которые, однажды постарев, остаются такими на долгие годы. Худощавый, чуть сутулый, он был крепок, как дубовый кряж. Большие руки с цепкими и ловкими пальцами, не привыкшие к праздности, беспокойно перебирали блестящий, точно отполированный нутромер.

— Народ у нас, я вам скажу, хороший, работящий, их только настрой — дело пойдет. С умом надо, с понятием. Прикинуть наперед, что и как, перспективу открыть перед ними. Вот дело то в чем.

Рассудительная и спокойная речь Саватеева произвела на Головенко хорошее впечатление. Неприятный осадок от сцены с самоваром постепенно сгладился. В хорошем настроении он вышел из мастерской. Дождь уже перестал. Омытая дождем яркая зелень нежилась в лучах солнца. По сопкам еще скользили темные тени облаков, стремительно, как огромные птицы, взмывая к вершинам. Но все уже выглядело нарядно, празднично.

Как только Головенко открыл дверь конторы, голоса разом смолкли.

— Доброе утро, товарищи, — поздоровался директор с трактористами и, проходя в кабинет, прибавил: — Кто ко мне, прошу заходить.

Люди гурьбой направились следом за ним, шаркая ногами, тихо переговариваясь.

Головенко снял промокшую шинель и, поглаживая одной рукой голову, сел за стол на обитое черным дерматином кресло. Чувствуя на себе взгляды трактористов, он улыбнулся:

— Садитесь, товарищи.

Трактористы шумно расселись на стульях. Механик с агрономом Бобровым устроились у стола, стоявшего в притык к директорскому.

— Ну, что же, давайте поговорим, как идут дела.

Сначала все молчали, потом постепенно оживились и стали рассказывать о неполадках в МТС, о частых простоях машин, снижающих выработку.

Головенко внимательно слушал, изредка опуская глаза к столу, чтобы сделать заметку в блокноте. Собравшиеся заметили, что директор правую руку держит неестественно.

Трактористы жаловались на мастерские, обвиняя слесарей в задержке ремонта. Головенко серыми, холодно поблескивающими глазами с неудовольствием посматривал на механика.

— Что нужно для того, чтобы все тракторы и комбайны через неделю вышли в поле? — спросил он его неожиданно.

— Через неделю? — механик усмехнулся. — Неделя, товарищ директор, срок нереальный…

— Это почему?

— Запасных частей нет. Нет людей.

— А как загружены работой люди?

Механик вместо ответа чиркнул ладонью по горлу. Девушки фыркнули. Этот жест Подсекина был им знаком.

— А вы не пробовали из старых запасных частей кое-что выбрать?

— Ну, как не пробовал? Все свалки перерыты.

Головенко бросил карандаш на стол, откинулся на спинку кресла и тихо сказал:

— Дело, товарищи, неважное! С такой техникой мы урожая не уберем. Вы, товарищ механик, напрасно оправдываетесь. Вам давно следовало бы организовать полевой ремонт тракторов. Вы знаете, чем у вас в мастерской занимаются: паяют и лудят. Только не то, что положено. Я не напрасно спросил о свалке. Ее в этом году не трогали: она заросла бурьяном.

Подсекин нервно вздернул голову.

— Ни одной детали, ни одного ключа вы не сделали, а вот самоваров да кастрюль запаяно, я думаю, не мало. Помощь населению — дело, конечно, неплохое, но мы призваны хлеб убирать, а не кастрюли чинить. Я вас, товарищи, задерживать не стану. Прошу внимательно просмотреть свои машины и выяснить — какой ремонт требуется, а мы с товарищем Подсекиным подумаем, как организовать его. Вот и все. А сейчас прошу отправиться в поле и заняться машинами. Дождь, я думаю, вам не помешает.

Головенко хитро улыбнулся и встал из-за стола.

— Ну, этот парень, кажется, подходящий, — сказал о Головенко бригадир трактористов Лукин. Высокий и широкоплечий, с пушистой во всю грудь бородой с медным отливом он неторопливо вышагивал по скользкой после дождя тропинке.

Тимофей Михайлович Лукин, или дядя Тимоша, как его здесь звали, родился в Красном Куте. С детства его тянуло к машинам. Впервые он сел на трактор лет двадцать назад, когда в Красном Куте организовалась коммуна. Позже дядя Тимоша ушел в город и несколько лет работал машинистом на лесопильном заводе. А когда организовались МТС, вернулся в родную деревню и с тех пор уж не покидал ее.

Это был трезвый, неторопливый в выводах человек, пользовавшийся в Красном Куте всеобщим уважением. В дни войны коммунисты избрали его секретарем парторганизации.

— Простой парень, а видать дотошный, — сказал он, медленно и веско выговаривая слова.

Шедший рядом с ним Федор тоже думал о Головенко. Его беспокоило, почему Головенко, как только приехал, — пошел к Марье Решиной. То, что директор оказался простым человеком, обезоруживало его. Головенко понравился Федору.

— У этого, пожалуй, дело пойдет, — продолжал бригадир. — Главное дело — в корень смотрит. Ишь, как он механика подсек. Тот как кумач красный стал.

— Не торопись с выводами, посмотри сначала на работе, — возразил Федор.

— Это правда, конечно, а только человека сразу видно! Другой бы приехал, накричал — там плохо, здесь нехорошо… А этот… Главное, ведь сразу определил, в чем загвоздка. Сразу понял. Я так думаю, что он Подсекина насквозь видит. Он всю усадьбу обошел, а потом в контору. Вот как!

Федор молчал. «Почему все-таки он пошел к Марье», — мучительно думал он.

— Слушай-ка, Федя, сегодня к семи директор просил собрать коммунистов. Не забудь — приходи. Поговорить, сам знаешь, есть о чем, — сказал на прощанье Лукин.

Валя Проценко и Шура Кошелева, выйдя из кабинета, подошли к Клаве Янковской. Кивнув головой на дверь, она спросила:

— Как? Сердитый?

— Какой там сердитый! Простой человек, — отмахнулась Шура.

Валя Проценко навалилась грудью на стол и, блестя черными глазами, зашептала:

— С лица будто и неинтересный, а как улыбнется, ну, право, знаешь… А глаза какие! Так и кажется, что он тебе в душу заглядывает.