Северянин пьет с большим достоинством и с большим чувством меры. Леонид Марченков, начальник районной милиции, показывал мне цифры, которые утверждают, что «кривая пьянства» в Катанге идет вниз и случаи пьяного хулиганства редеют, причем Марченков огорченно комментировал:

— Если бы не приезжие, не «бичи», еще меньше бы пьяных приводов было…

Северяне пьют, так сказать, в рамках исторической преемственности: в честь свадеб, крестин, именин, в честь календарных дат и торжеств местного происхождения — возвращение с охоты, День оленевода, День рыбака, — вообще у них тяга к веселому застолью, к праздничному общению. К счастью, угрюмая манера «быстро выпить и быстро разбежаться» здесь не приобрела характера моды, которой больше подвластны города.

Заходишь в праздничный дом, где тебя встречает радостно возвышенными голосами румяное застолье, где к тебе спешат обрадованные хозяева, для которых каждый новый гость — искренняя радость, и нет предела радушию хозяев: «Спасибо, что уважили, спасибо, что пришли, милости просим, вот сюда, сюда, здесь вам хорошо будет!» Тебе наливают штрафную, ты встаешь, кланяешься хозяевам, кланяешься гостям: «Ваше здоровье!» — и в эту минуту испытываешь к окружающим прямо-таки родственные чувства. Выбираешь, чем закусить: вот холодная картошка сахарно, рассыпчато белеет по разваренным швам, нежно светится розово-серебристый елец в берестяном лоточке, обильный студенисто-коричневый сок его с блестками чешуи остро, пряно пахнет свежим засолом; сало курчавится бледно-розовыми стружками на темной лиственничной дощечке, источает чесночный дух — господи, как хорошо жить на свете!

Эталоном гостеприимства и радушия принято считать кавказско-среднеазиатские обычаи. Там, говорят, так принимают, слагают такие тосты, что не от хмеля, а от них кружится голова и сладко, радостно сжимается сердце. Не знаю, не бывал, не слышал. Но и в русском доме, когда в зените застольное единодушие, когда ты сидишь и умиленно-нежным взглядом смотришь на соседей и уже любишь их всех, когда тихо размышляешь: «Вот сейчас все хорошо, и хватит тебе, довольно», а в это время подлетает к тебе хозяйка, счастливая, несколько ошалевшая, хмельная весельем гостей, и укоряет: «Что же вы под груздочки-то не попробовали? Сами солили. И пирог не попробовали. Нехорошо, обижусь. Давайте, сама вам налью», — и вот тогда тоже радостно сожмется сердце и спросишь себя: что же ты — баптист, что ли, какой, пятидесятник?

Предвижу недовольство приверженцев сухого закона и критиков, пьющих только нарзан, и спешу оговориться: я вовсе не проповедую северный способ пьянства, я всего лишь за разумную выпивку, как уже говорил, в рамках исторической преемственности. Пьянство же, в северном ли исполнении, в среднерусском ли, остается пьянством, и вряд ли кто возьмется его защищать.

Помню, мы поехали в Могу: прокурор Таскаев, Леонид Марченков, тогда еще начинающий следователь, бывший начальник катангской милиции Александр Семенович Хохлов, крепкий румяный мужчина, любимым обращением которого было: «Ну как, командир, жизнь?» — и я. В Моге избили киномеханика, и мы ехали разбираться: кому что за это следует.

Киномеханик, избитый жестоко и основательно, лежал дома, вставать, видимо, не мог, но при появлении столь могущественных и, конечно, не очень приятных гостей зашевелился, приподнялся на локте. Александр Семенович остановил его.

— Лежи, лежи, командир. Здорово, брат, тебя. Кто бил?

— Да Витька. — Киномеханик назвал и фамилию, но дело теперь давнее, вспоминать ее не стоит.

— За что?

— Кто его знает. Пьяный он был.

— А ты?

— Да ну, скажете тоже. Когда кино показываю, в рот не беру.

— Вот, командир, придется Витьку садить.

— Может, обойдется? Пьяный же он был…

— Нет, брат, не обойдется. Ты к суду-то поправляйся, а мы пойдем Витьку забирать.

Витька, мрачный, с черной окалиной на губах, не поднимал глаз, вздрагивали на коленях большие немытые руки.

— Давай, командир, расскажи, как дело было.

— Никак.

— За что бил?

— Ни за что.

— А все-таки?

— Скучно было.

— И все?

— Все.

За это «скучно было» Витька получил пять лет. Иван Степанович Сафьянников, управляющий Могинским отделением промхоза, жалел парня и, понимая, что закон есть закон, говорил:

— Разве такой была Мога? Сколько девок, парней! В клубе соберутся — дым коромыслом. Но чтобы пьянствовать, драться — нет. А теперь молодежи нет. Раз-два, и считать некого. Конечно, скучно.

Скука, разумеется, не оправдание пьянству. И в Катанге воюют с ним так же настойчиво, как и в других местах, а может, чуть настойчивее: каждый пьяница на виду, и добраться до него проще, чем до затерянного в городских дебрях алкоголика.

В Катанге воюют с пьянством и милиция, и общественность, и газета. Причем, уверен, ни одна газета страны не догадалась обличать пьяниц следующим удивительным способом. Владимир Юрьев, местный газетчик, краевед, знаток истории Катанги и мой старый знакомый, сочинил на основе подлинного случая и напечатал в «Правде Севера» современную былину, примечательную своей незабываемой эпичностью:

Северная скука, конечно, не оправдание пьянству.

Но все же она достаточно серьезный враг, которого ни словами, ни призывами не закидаешь. Искоренить ее — значит побыстрее приблизить Катангу к современной культуре, к наиболее полному перечню ее проявлений, а это возможно лишь при переустройстве экономики и быта района.

Однажды я прилетел в Наканно, самую северную деревню Катанги, прилетел первым рейсом: уползал в тайгу стылый туман, из-за круглой, белой спины ближней сопки осторожно выглянуло промерзлое, бледное солнце.

Самолет и солнце встречали все жители Наканно. Знаменитый охотник дед Комбагир пришел, потому что не привык валяться на койке; Евдокия Егоровна Попова торопилась отправить дочке в город посылку; Вика Монахова, смуглая, пугливая красавица — киномеханик из красного чума, — встречала новый фильм, в общем, у всех было какое-то дело. Я не увидел лишь Зои Васильевны Инешиной, поговорить с которой и прилетел.

А солнце уже наливалось желтым соком и потихоньку выбиралось из белых сугробов, чтобы хоть немного обогреть Наканно и тайгу.

Я отправился в школу и встретил Зою Васильевну. Она шла по хрусткому снегу, вовсе не торопясь, словно не замечала знобкого, острого, скрипучего мороза. А может, и правда не замечала в оренбургской-то шали, в черных, новеньких катанках, в теплом, тяжелом пальто. На лице у нее было выражение той особенной, — учительской, — рассеянно-ласковой отстраненности, и, когда я окликнул ее, она вздрогнула, не узнавала какое-то мгновение, но тотчас же вернулась из дальней своей дали, прищурила серые, учительские (почему-то опять хочется сказать так) глаза и улыбнулась:

— Чудесное утро, не правда ли?

Зоя Васильевна ходила по этой дороге всего десять лет, а сдавалось, что она прожила в Наканно всю жизнь. Она знала здесь каждого — от мала до велика — и каждый знал ее.

Потом мы разговаривали. Вот как, например, начинала она учительствовать в Наканно: