На пустыре уже заметно блестела куча сэкономленных родительских денег.

Девочка Алена пошла в молочный магазин. Молока еще не привезли, и она растерялась: как же можно утаить сколько-нибудь копеек, если в руке неразменянный рубль? Подумала, подумала и купила сыру. Сбегала на пустырь, бросила двадцать копеек в общую копилку, а вечером сказала маме:

— Ой, мамочка! В молочном такой вкусный томатный сок! Я выпила два стакана. Ты ведь не будешь ругаться?

— Да, на здоровье, ласточка. Если хочешь, еще сбегай выпей.

— Нет, больше не хочу. Вдруг живот заболит. Я второй-то еле допила.

— Ну, как хочешь, — рассеянно ответила мама.

— Можно, я погуляю?

— Да, конечно. Только далеко не убегай.

Немного погодя мама обнаружила, что молока в доме нет. «Вот забываха, сыр зачем-то купила, а молока нет. Ну, ладно. Пусть играет. Сама схожу».

В магазине мама вспомнила, как Алена расхваливала томатный сок, и решила: «Попробую-ка и я. Тысячу лет не пила томатный сок». Подошла к стойке — большие, стеклянные воронки, из которых обычно наливали сок, были пусты и слегка запылились.

— Скажите, — спросила мама продавца. — Сегодня у вас был томатный сок?

— Что вы! Уже второй месяц не привозят.

У мамы потемнело в глазах, она, пошатываясь, вышла аз магазина. «Боже мой! С этих лет и так лгать! Кто же из нее вырастет? Где взять сил, чтобы пережить этот ужас?!»

Алена вернулась с улицы румяная, веселая, голодная:

— Хочу пить, хочу есть. Ох и устала!

Мама спросила:

— Ты точно помнишь, что пила томатный сок в молочном?

Алена быстро взглянула на маму, все поняла и нестерпимо покраснела — нет, запылала, запламенела, так растерялась и сникла, что смотреть было жалко. Потом разревелась:

— Да! Я эти деньги отдала на зверей… Мы, мы… им, им… дом построим!

— При чем тут звери, Алена? При чем копейки? Весь ужас в том, что ты в глаза мне врала и еще улыбалась при этом! Кто тебя научил? — Мама чуть не плакала.

— Мамочка, мамочка! — испугалась Алена. — Я сама не знаю откуда! Я больше не буду так! Мамочка!

Мама молча отстранила Алену, пошла выпила таблетку от головной боли.

Алена ревела, тоненько, противно подвывая. Мама позвонила папе и, всхлипывая, пересказала историю с томатным соком. Папа долго утешал маму по телефону. И еще что-то говорил. Наконец мама уже совершенно спокойно переспросила:

— Отдать на перевоспитание? К нему?! Именно к нему?!! Что ж, ты — отец, тебе виднее.

Она положила трубку, приказала:

— Одевайся. Поедем за город.

Так или примерно так разоблачили своих детей остальные папы и мамы и, ужаснувшись их порочным наклонностям, тоже решили: пора перевоспитывать, пока не поздно.

Только девочка Настя осталась в городе. Она не нуждалась в перевоспитании. Еще утром мама дала ей рубль и сказала:

— Учись тратить деньги. Расходуй рубль, как хочешь, а потом я тебе скажу: разумно ты потратила или нет. Ты ведь у нас умница!

Девочка Настя отдала рубль на строительство звериного приюта. Мама похвалила ее.

— Очень хорошо, что ты не себялюбка, что думаешь о несчастных и обездоленных. Только так и поступают серьезные, умные девочки. Хотя некоторым кажется, чго поступать всегда правильно — очень скучно. Ничего. Поскучаешь, зато вырастешь хорошим безупречным человеком.

В парикмахерскую на окраине города вошел рыжий старичок. Лицо его заросло густым, жестким волосом, будто кто-то опутал медной проволокой. Сияли глазки, весело выставлялся из бороды толстый красный нос.

— Здорово, голубь! — сказал рыжий старичок.

Рыхлый, плешивый парикмахер в испуге попятился: сорок лет он стрижет и бреет, но впервые за сорок лет видит такую бороду. «Я затуплю все машинки, поломаю все бритвы. Эту бороду нужно подстригать садовыми ножницами». Парикмахер решил прикинуться глухим, может, тогда старичок уйдет в другую мастерскую.

— Да, да! — закричал он. — Чудесная погода стоит!

— Вот глухая тетеря! — Рыжий старичок наклонился к уху парикмахера и крикнул: — А ну, быстро за работу! Некогда мне!

— За какую заботу?! — еще громче закричал парикмахер.

Рыжий старичок сел в кресло и рукой обвел бороду и голову: побрить, мол, и постричь.

— Бритвы в заточке, машинки в ремонте. А сам я в отпуске.

Старичок пощелкал средним и указательным пальцами: ножницами, мол, поработай.

— Санитарный день у меня. Комиссию жду!

— Да что ты врешь-то! — Старичок гневно подскочил в кресле. — А это что?

На столике лежали и бритвы, и машинки, и ножницы.

— Металлолом! В металлолом хочу сдать.

Старичок слез с кресла, внимательно осмотрел инструменты, подпрыгнул, подскочил к парикмахеру, большими пальцами поддел его за бока.

— Ы-хи-хи! — испуганно всхохотнул парикмахер, ужасно боявшийся щекотки. — Не хулигань!

Большими пальцами старичок прошелся вверх, вниз по бокам.

— И-ха-ха! — зашелся в хохоте парикмахер. — Ой, спасите! Ой, щекотно!

— Понял, кто я?

— Миленький, хорошенький, рыженький старичок, — и парикмахер поцеловал старичка в лоб.

— И слышишь теперь хорошо?

— Замечательно!

— Тогда так. Бороду клинышком сделаешь, усы колечками кверху. Прическу… Прическу изобразишь «под горшок».

— Но у меня нет горшков!

— А это что? Чем тебе не горшок? — Старичок схватил мусорную корзину и надел на голову. — Какие волосья выставляются, обстригай! Да смотри, уши не задень! А то я тебе — ух! — Старичок подцепил воздух большими пальцами.

Парикмахер хихикнул: «Ясно, ясно», — и принялся за работу.

— А вы, извиняюсь, кто? — осторожно спросил он через некоторое время.

— Дед Пыхто.

— Ах, вон кто!

— Да, вот он я!

Парикмахер опять хихикнул.

— Ох, помню, в детстве вы и помучили меня! Страсть! А вы сильно… того… постарели. Не признал.

— Плешь-то зато ты нажил. У меня еще ни одного волоска не упало. Разве что вот, в парикмахерской.

— А «под горшок» вам идет. Прямо на глазах молодеете.

— Плохо я тебя учил. Говоришь много. Тебе как платить? Или по старой памяти даром отпустишь?

— Что вы, что вы! Задаром нельзя. Тут ревизии постоянные. Вдруг вы по совместительству еще и ревизор? По пути проверяете меня?

— Ну, хват ты. Теперь, главное, и не перевоспитать тебя. Держи. — Дед Пыхто протянул деньги, но тут же убрал их в кулак и большим пальцем ткнул парикмахера в живот.

— Ий-хи-хи! Ий-хи-хи! — визгливо захохотал тот.

А дед Пыхто надел соломенную шляпу и вышел. Аккуратная бородка клинышком, лихо подкрученные усы, и глаза вроде побольше стали, поинтереснее, и нос на бритых щеках уже не казался толстым и красным, а вполне нормальным — ни дать, ни взять пенсионер-дачник вышел из парикмахерской.

В автомобильной конторе он нанял грузовое такси, проехал по городу, скупая манную крупу. Когда вернулся домой, на поляне перед крыльцом уже ждали его Алена, Сашка Деревяшкин, Муля-выбражуля, Вова Митрин — почему-то всех привели мамы. Только Сашка Деревяшкин пришел один, с запиской отца. В ней было написано: «Делайте с моим сыном, что хотите, не обижусь. Мать в отъезде, я — на работе. Воспитывать некогда. Деньги за перевоспитание внесу с зарплаты. К сему — Деревяшкин-отец».

Дед Пыхто весело закричал:

— Здорово, мамаши! Что, дорастили деток? Без деда Пыхто все-таки не управиться?

Мамы грустно молчали.

— Ну, нечего вздыхать. Дальние проводы — лишние слезы.

Мамы вскоре ушли, дед Пыхто хлопнул в ладоши, прибежали семеро пыхтят.

— Я пойду переоденусь, а вы давайте рассортируйте их по грехам. Кого за что привели.

Взяв крохотные грифельные доски и разноцветные мелки, пыхтята начали обходить ребят и спрашивать тоненькими, комариными голосками:

— Мальчик, в чем вас обвиняют?

— Врун я, — басом ответил Вова Митрин.

— А ты, девочка?

— А я люблю придумывать. — Алена, нахохлившись, сидела на пенечке. — Но, оказывается, не придумываю, а лгу.