А орлы-то оказались хуже куриц. Хуже кукушек — вот как. Ни письмеца мне, ни привета. Больше и глаз не показали. И так уж у меня сердце-то заболело. Ах, думаю, внучата мои. Ничего для вас не жалел: ни души, ни здоровья. А вы чем отплатили? Поболело, поболело сердце, да и изболело. Застило его сплошной мглой. Как услышу детский смех, так передергивает всего от злости. Вот, думаю, еще один обманщик растет. Вот как я ребятишек-то невзлюбил. А потом уж вообще все человечество. Мгла-то не сходила с души. Да этот вот еще аспид подвернулся! А ну его. Как присудите мне, граждане, так и ладно будет. Одно только знаю: жалеть надо дедушек да бабушек. Одна у них радость — во внуках дорогих. — И дед Пыхто, всхлипывая, вернулся на скамью подсудимых.

— Как ты думаешь, — Вова Митрин наклонился к девочке Алене, — врет или нет?

— Не знаю. Мне его очень жалко. Разве про это врут?

Главный медведь призвал к ответу Лимохала. Тот вышел к столу, жалко всхлопывая крыльями, сутулясь. Тощий, зеленый — походил он больше на сироту казанскую, а не на разбойника.

— Граждане судьи. Я — неисправим. Со мной ничего нельзя поделать. Я порочен с самого дня рождения. В детстве я только и делал, что досаждал маме, грубил отцу, всячески не уважал старших. Потом на наш тропический остров волной забросило бочки с лимонадом и ящики с халвой. И один морской разбойник, тоже выброшенный волной, превратил меня в Лимохала. В пожирателя халвы и попивателя лимонада. Я — сластена. У меня нет других страстей. Жить не могу без халвы и лимонада. Вот и сейчас не могу жить! — Лимохал задергался, закатил глаза, прохрипел. — Хал… ли… — и упал замертво.

Среди зрителей нашелся доктор. Он послушал Лимохала, пощупал пульс и облегченно вздохнул:

— Прикидывается.

Лимохал поднялся, растерянный и виноватый, и вдруг пропел глубоким баритоном какие-то слова на незнакомом языке. Вышло у него так чисто и хорошо, что зал неожиданно зааплодировал.

— Э-э, нечего с ним разговаривать, — махнул рукой Главный медведь. — Это убежденный клоун. Затейник самодеятельный. Суд удаляется на совещание. Прошу всех сидеть, не расходиться.

Судьи совещались долго. Зал волновался. К публике вышел Главный медведь.

— Мне поручили огласить приговор. «В поучение будущим поколениям приговариваем гражданина Пыхто к пожизненному писанию мемуаров». — Главный медведь отвлекся от приговора. — Мемуары, дорогие друзья, если попросту говорить, это когда человек или зверь вспоминает прожитую жизнь и записывает ее на бумагу. Читаю дальше приговор. «А гражданина Лимохала приставить к гражданину Пыхто пожизненно подтачивать карандаши и пожизненно соблюдать диету». Если опять по-простому, друзья мои, то диета означает… сильно не объедаться.

— А петь можно будет? Ну, когда карандаши буду подтачивать?

— М-м… Наверно… Это мы не обсуждали.

— Спасибо за разъяснение. — Лимохал скромно потупился.

— Только ночью. Или рано утром. А то что я напишу, если ты рядом орать будешь, — сварливо заметил дед Пыхто.

— Молчать. — Главный медведь выпрямился. — Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Все, расходитесь, друзья-приятели. Пока!

Вечером выпал первый снег. Пушистый и легкий. Все думали, что он растает. Но снег полежал, полежал, привык к теплой и мягкой земле и не растаял. Ребята построили снежную горку, достали санки и после уроков до первых звезд не уходили с нее. Африканские звери приходили на горку реже, потому что ученье давалось им труднее и не у всех еще была теплая одежда. Две пимокатные мастерские трудились над валенками для слона, а пока он ходил в галошах и толстых шерстяных носках, которые связали ему девочка Алена и Муля-выбражуля. А девочка Настя одна, не отдыхая и по праздникам, связала длинные красные шарфы жирафам, и они, закутав шеи, ныряли головами в облака, помогали угадывать погоду: пойдет ли завтра снег или снова будет солнечно и морозно.

Потом, чтобы звери могли чаще греться, горку, каток, зимние карусели перенесли в добровольный зоопарк, к звериным, хорошо натопленным домам.

Медведи залегли в берлоги. Паря Михей до весны распростился с парей Ванеем и зазимовал вместе с Потапычем.

Дед Пыхто, не разгибаясь, сочинял мемуары, или, как он говорил, сказки из собственной жизни, был очень капризен и все время покрикивал на Лимохала.

— Острей чини! У меня мысли такие острые, а как дашь тупой карандаш, и мысли сразу тупятся.

Тихий и печальный Лимохал показывал деду Пыхто за спиной два языка и без устали чинил карандаши. Попробовал он однажды запеть, но тут же простудил горло, и голос у него так охрип и осип, что он предпочитал молчать.

Мальчики и девочки, вернувшись домой со снежной горки, пили чай и, румяные, притихшие, брали в руки книжки со сказками. И читали сказки своим бабушкам.

Бабушки, приспустив очки на кончик носа, вязали варежки, слушали сказки, а рядом, на столе, тихонько напевал-мурлыкал меднощекий самовар. Иногда какая-нибудь бабушка спрашивала у внука или у внучки:

— Про деда Пыхто что слыхать? Не знаешь? Пишет он, нет? Наврет, поди, с три короба.

Недавно дед Пыхто приносил мне свои воспоминания. Просил написать предисловие. Я прочитал его сочинение. Это было чистое-пречистое, преудивительное вранье. Мне стало завидно. И вместо предисловия я написал эту книгу. А сказки деда Пыхто с чьим-то, не моим, предисловием вот-вот выйдут в свет.

1970—1975 гг.

Впервые толстовское слово я услышал лет в пять-шесть, зимой, в далеком от воины татарском городке Мензелинске. Иззябнув в сугробах и снежной пыли на спусках к Мензеле, вволю набегавшись за редкими в городке военными и вволю накозырявшись им, мы (двоюродные братья и я) собирались у бабушки, Татьяны Алексеевны. Дав вам по куску хлеба с мякиной и разбавленного молока, бабушка приговаривала: «Горького-то побольше кусайте, а сладкого-то пореже глотайте».

Потом, присмирев от тепла и сытости, мы просили бабушку:

— Почитай.

Она долго и сердито отнекивалась. «Нашли грамотею», — но все же доставала очки с веревочными заушинами и книжку, завернутую в старый фартук. Читала медленно, спотыкаясь, пренебрегая при чтении буквой «ё» — вместо «ещё» произносила забавно «е-щ-е». Мы смеялись, перебивая, поправляли ее, но бабушка продолжала: «прежняго», «счастливаго» — наверное, книжка была с дореволюционной орфографией.

Она читала нам «Акулу». «Артиллерист, бледный как полотно…» — бабушка замолчала, забыв о нас, резвее зашевелила губами — про себя она читала быстрее, и ей не терпелось узнать, что там дальше случилось с мальчиком и акулой.

Мы, тесно обступив ее, возмущенно требовали:

— Бабушка! Ну что же ты! Догнали, да?!

Бабушка, глубоко вздохнув, вновь начала потихоньку прикладывать к строчке строчку. Когда пассажиры и матросы на палубе радостно закричали, увидев желтое брюхо убитой акулы, мы тоже, дурея от восторга, принялись орать, толкаться, щипать друг друга.

С тех пор, казалось, прекрасно помнил и старого артиллериста, и мальчиков, причем один из них виделся мне толстощеким и конопатым. А старый артиллерист, по давним впечатлениям, был усатым, с обкуренной трубкой в зубах, чубук которой артиллерист перекусил в минуту смертельной опасности.

Недавно я перечитал «Акулу». Оказалось, мальчики неотличимы друг от друга, даже по именам не названы. Разумеется, нет никаких толстых щек и конопатин. У старого артиллериста нет усов, трубки, однажды только говорится о его внешнем облике — «он был бледный как полотно». Затем артиллерист характеризуется только глаголами: «побежал», «прилег», «повернул хобот» и т. д. Главный герой — действие, драматическое стечение обстоятельств. Но странное дело: окунувшись сейчас в стремительные воды этой истории и с достаточной трезвостью выплыв из них, я никак не мог избавиться от старого видения, что у менее проворного мальчишки — толстые щеки и он — конопат, у старого артиллериста, его отца, все-таки есть усы, трубка и более того — у него прокуренно-хриплый голос бывалого офицера-служаки.