Итак, мы были молоды, безденежны (состояние, увы, не проходящие с возрастом) и полны иллюзий. Сейчас, вспоминая те дни, мне кажется, что и чемоданы, с которыми мы летели в Москву, тоже были набиты иллюзиями. Мы не сомневались, что в Домодедове нас будет встречать шампанским, так сказать, цвет литературной и театральной общественности. Слава богу, хватило ума и здравого смысла, пролетая то ли над Красноярском, то ли над Новосибирском, пообещать друг другу: во что бы то ни стало добиться своего, переупрямить Москву или судьбу — еще неизвестно, кого труднее. Хоть и не на Воробьевых горах находились, но все же на высоте, и довольно приличной — 9000 метров. Так что обещание это, по тогдашней нашей сердечной пылкости, сразу же превратилось в самовластный, не подлежащий пересмотру закон.

В Домодедове рвал и метал сырой январский ветер, аэродромные фонари, залепленные снегом, тускло и жалостливо помигивали, глядя на нас. «Шампанского не было. Приветственных речей тоже» — так однажды написал в своем очерке Саня. Ежась от чужого московского холода, кстати вспомнили эти слова. Здесь, думаю, уместно заметить, что при жизни Вампилова я звал его Саней и, дорожа естественностью изложения, не буду и в дальнейшем заменять эту товарищескую просторечность холодной точностью паспорта.

День, ночь путешествовали по московским гостиницам, но ни одна нас не приветила. Малость передохнули в зале ожидания Казанского вокзала и опять отправились по большому гостиничному кольцу. В «Украине» дежурная от нечего делать поинтересовалась, кто мы такие. «Литераторы, живущие на вокзале», — ответили мы. Видимо, у нее было представление о литераторах, как о людях денежных, и она предложила нам полулюкс.

Начались московские денечки. Какие-то призрачные, неуловимо безжалостные — видимо, приставка «полу», так дорого нам обходившаяся, роковой тенью сопровождала нас. Полулюкс, полусвет, полуголод, полуотказы, полуснег и полудождь. К тому же вскоре нечем стало платить за номер, и мы прятались от коридорных и дежурных — долг наш рос, как снежный ком. В конце концов мы из жильцов превратились в заложников. И вздохнули свободнее. Не надо уже было прятаться, проскальзывать — к добросовестным неплательщикам относились с сочувственно-бдительным вниманием: жалко вас, ребята, только, ради бога, не сбегите.

Но судьба отходчива, и, как встарь писали, ей было угодно повернуться к нам лучшей стороной. Писатель Борис Александрович Костюковский, бывший иркутянин, предложил жить у него на даче в Красной Пахре, где была картошка, квашеная капуста, соленые огурцы. С грехом пополам рассчитавшись с гостиницей, мы не мешкая перебрались в Красную Пахру. В синий солнечный январский день.

Всегда буду благодарен Борису Александровичу Костюковскому за этот приют, за истинно сибирскую верность землячеству.

Жизнь наша в Красной Пахре осветилась знакомством с Александром Трифоновичем Твардовским. Мы видели его и разговаривали с ним почти каждый день. Было сто таких дней. Причудливо и странно, как сказал бы Александр Трифонович, но именно сто. Сто дней, так счастливо сошедших на начальную нашу, робкую тропу.

Позже, рассказывая в товарищеском кругу о встречах с Александром Трифоновичем, я часто слышал: «Запиши, пока не забыл. Заметки хоть сделай, на карандаш возьми». Я ничего не записывал ни в ту зиму, ни позже. Какою-то нездоровой расторопностью сквозило, в моем представлении, от подобных записей.

Но вот минуло десять лет. Не стало Александра Трифоновича, не стало и другого Александра — Вампилова. Теперь, пожалуй, необходимо припомнить те дни и вечера и низко поклониться им.

Январь сходил на нет, а из застывших, ноздревато-затвердевших сугробов поглядывал уже февраль. Но противился до последнего: аккуратно выстуживал ночное небо бледными, маленькими звездами, под утро еще постреливал, поскрипывал в сосняке возле дачи и днем нет-нет да похватывал за щеки. Неделю какую-то не додержался — повымели его начавшиеся метели.

Слышно было, как с сугроба под окном, неторопливо шелестя, взметывает снег и, шурша, шипя, повизгивая, разбивается о деревья. Саня с утра уехал в Москву, назад собирался с последним автобусом, а я готовил ужин. На одну конфорку поставил чайник, на другую кастрюлю с водой, принес из сеней пачку пельменей, включил приемник и бездумно сел у плиты.

По заснеженным половицам веранды заскрипели шаги, и кто-то постучал. Вошел Твардовский. В пыжиковой, огромно-пушистой шапке, в черном длинном пальто с серым каракулем. На черном хорошо виделись полосы снега, примятые варежками или перчатками — отряхивался перед порогом. В руке объемистая целлофановая кошелка. Поздоровался, спросил хозяина.

— Да? А я смотрю: свет везде, думаю, зайду, должок верну. — Он приподнял кошелку. — А вы откуда? — Лицо его, изрядно поджелтенное, видимо, долгим сидением взаперти и показавшееся мне очень строгим, смягчилось. — Бывал в Иркутске. Бывал. Давайте знакомиться.

Я назвался и предложил ему раздеться и пройти.

— А отчество? — Он вроде даже принахмурился недовольно — как же, мол, это можно знакомиться без отчества.

Я сказал.

— Холодно у вас?

— Сорок, сорок пять.

— Да-а. А я недавно из Италии вернулся. Так мы там еще купались. — Он сощурился, отчего прозрачная зелень глаз как бы сгустилась, поярчела и добавил с непонятным мне усмешливым удивлением: — Вот почему-то только переводчик наш не купался.

Закипела вода в кастрюле, и, распечатывая пачку с пельменями, я пригласил его поужинать вместе.

— Спасибо. Как-нибудь в другой раз. Передайте, пожалуйста, Борису Александровичу, что я заходил и кошелочку вот сюда, в угол поставил.

Он ушел, я несколько оторопело закружил по кухне, повторяя и повторяя про себя весь наш незатейливый разговор, удивляясь водобоязни неизвестного мне переводчика и той странной усмешливости, с которой помянул его Твардовский. С какой-то болезненной быстротой умещались во мне, приходили к согласию недавно чуждые друг другу минуты: метель, затерянность, тоскливые снега до самого Иркутска, леденящая душу неизвестность, имя которой «начинающий писатель» и вдруг — явление прославленного народного поэта (вон еще снег с его ботинок не растаял), знаменитого главного редактора знаменитого «Нового мира», чья литературная и гражданская самобытность так высоко и живо отзывалась в нас…

А я к знаменитому человеку со своими пельменями, а он меня по имени-отчеству навеличивает, а за окном метель, а в Италии еще купаются — господи, закружило, завихрило, еле Саню дождался!

Рассказал ему. Вставал у порога, приподнимал кошелку, отказывался от пельменей — разыграл, в общем, сценку, картинку, явление. Саня сказал: «Знал бы, никуда не поехал. И ездил-то попусту. А тут, смотри-ка, целое событие». Он поспрашивал еще, видимо тревожась, что я пропустил или упустил некую деталь. Потом мы оба удивились, что о пятиминутном миге можно, оказывается, говорить очень долго — было далеко за полночь.

Твардовский пришел через два дня. Был в сером простецком полупальто, в лыжных коричневых штанах, с ореховой палкой-посошком — завернул к нам, должно быть, с прогулки. Когда разделся, оказался в коричневой же домашней куртке с этакими шнурочновитыми большими петлями. Охотно согласился почаевничать с нами.

Снова сделаю некоторый крюк, чтобы воспользоваться традиционной, но существенной оговоркой: ручаюсь за смысловую точность его речи, но, к сожалению, не смогу теперь воспроизвести ее изустную (к этому определению Твардовский был явно расположен) прелесть. Неторопливую, раздумчиво-ясную основательность, с какою выкладывались слова в его фразе, неожиданно изящные ответвления вводных предложений, своеобычную неправильность в произношении некоторых шипящих («ишщо», «перевощщик-водогребщщик» — да и то транскрипция эта весьма приблизительная), сообщавшую речи особый аромат и особую крепость, необъяснимо шедшую к его крупной, прочной, плотной фигуре.