Пировали, конечно, весь день.

Одна заздравная речь сменялась другой. Главный человек говорил:

— Я рад, между прочим, что так славно у нас обошлось. Чтоб и дальше дружить без сучка, без задоринки. Ура!

— Ура-а-а!

Пока Главный человек произносил речь, у западного въезда в город и у восточного установили мраморные доски, на которых было начертано: «Первый в мире добровольный зоопарк».

Отвечал Главному человеку Главный слон:

— Иван Иваныч! И ты, Петя! — Главный медведь чинно поклонился. — Я никогда в жизни не произносил речей вот так, можно сказать, в семейном кругу. Все замечательно! Все мне родные! Сбылась моя пламенная, африканская мечта! Нет львов или зебр, тигров или обезьян — есть просто дружные звери. За дружбу!

— Ура-а-а!

Откашлялся Главный медведь:

— Конечно! Так! Каждый кулик свое болото хвалит… То есть каждый зверь свой зоопарк… Да нет, не то я! Что-то вывертываются слова. Мы пока вот без зоопарка обходимся… Опять я не то! Растрогали вы меня совсем! — Главный медведь плюхнулся на место, всхлипывая. Успокоившись, нагнулся к уху Главного слона:

— Тут, Петя, предложение у меня есть. Не знаю, как ты посмотришь… — Дальше Главный медведь говорил совсем тихо, все слышала только сорока, сидевшая на его плече. Она восхищенно затараторила:

— Ой, Михал Ваныч, Михал Ваныч! Как интересно, как неожиданно! Ведь придумать такое…

— Молчи, Маня! Еще слово, и полетишь из-за этого стола. И запомни: слова мои — великая тайна.

Так появилась первая великая тайна.

В щелку забора глядели на новосельный пир медвежонок и слоненок.

— Что-то грустно, паря Михей. Вон они все вместе. Дружно. А мы? Жалкие бродяги.

— Вспомни клятву, паря Ваней. Дружить так дружить. Неужто можешь променять наш стожок, наш ручей, нашу вольную жизнь на эти заборы?

— Не знаю, паря Михей. Очень грустно. Мне все кажется, что папа на меня смотрит. Все-таки старенький он. Жалко. И маму тоже.

— Эх ты! Разнылся. Замечательный медведь учил: ничто так не ослабляет душу, как грусть.

— Да, легко ему было говорить. Постоял бы он здесь. Надоело мне, паря Михей, быть попрошайкой. Все-таки стыдно.

— Ну давай по-другому назовемся. Веселыми гостями. Будем только по гостям ходить, попрошайничать не будем. Паря Ваней, неужто бросишь меня?!

— Нет, конечно. Бросить друга еще стыдней.

— Во-от! Молодец. А я одну штуку придумал. В тысячу раз интереснее у нас жизнь пойдет. Не то что за этим забором. — Медвежонок шепотом долго что-то рассказывал слоненку. Тот обрадованно воскликнул:

— Дело, паря Михей! Очень интересно! Сразу возвращаться расхотелось!

— Но только это великая тайна! Запомни, паря Ваней.

Так появилась вторая великая тайна. До позднего вечера шумел пир на весь мир. Потом все пошли спать-почивать. Пора и сказку кончать. О великих же тайнах, о пропавших без вести Пыхто и Лимохале — в другой раз. После, после! Как говаривал Замечательный медведь, после дождичка в четверг, когда рак на горе свистнет.

Недалеко от Города на высокой горе сидел старый Рак-свистун. Он забрался сюда ранним утром, нацепил очки, огляделся. Безоблачное небо удивило его, старый Рак проворчал:

— Всю ночь косточки ныли. Клешней пошевелить не мог. Неужели не к дождю?

Теплый редкий дождичек пробрызнул в середине дня, и тотчас снова появилось солнышко. Был четверг, второе сентября.

Старый Рак-свистун оживился, приосанился, усы подкрутил, вставил две клешни в рот и оглушительно, по-разбойничьи свистнул. Пожухлая трава вовсе примялась, приникла к земле, на рябине под горой желтые листы задрожали, задребезжали стекла в мрачной избушке-развалюхе на краю города. Кто-то, подозрительный и лохматый, крестясь, выскочил из нее, закрыл ставни. Старый Рак-свистун от натуги покраснел как вареный, поперхнулся свистом, закашлялся. Затем победоносно плюнул в сторону города:

— Никто не верил, что я свистну! Так вот вам! Последний привет от Рака-свистуна. На покой ухожу. Теперь ждите, когда внуки засвистят!

Старый Рак-свистун, пришлепывая клешнями, съехал вниз, к тихой речной заводи. Влетел в нее, переполошил сонных карасей, ершей, головастиков. Поплескался, поплавал и залез в глубокую, темную нору. Вскоре о Раке-свистуне напоминали лишь круги на воде да легкое облачко желтой пыли над горой.

Разбойничий свист разбудил веселых попрошаек. Они спали в стожке сена под горой, на опушке соснового бора. Слоненок протер глаза хоботом, потянулся и быстро сел. Затормошил медвежонка.

— Паря Михей! Проснись! День на дворе!

— Я и не сплю.

— А чего же храпишь?

— Сон провожаю. Очень трудно расставаться.

— Слышал свист? Чуть перепонки не лопнули. Это кто же так постарался?

— Хулиган какой-нибудь.

— Ну уж! Что хулиган на горе забыл?

— Хулиганы везде ходят. По горам, по долам. И хулиганят.

— Охо-хо! Паря Михей! — Слоненок протяжно зевнул, сладко потянулся — чуть не вывернулся весь. — Что же это мы валяемся? Добрые люди давно уж пообедали. О зверях я и не говорю.

— Во-первых, мы не валяемся, а лежим. — Во-вторых, Замечательный медведь учил: хочешь начать новую жизнь — выспись как следует. А мы с тобой сегодня начинаем…

— Новую?!

— Да. А может, и того лучше. Заснули веселыми попрошайками, а проснулись… А проснулись…

— Кем же, кем же?! Не тяни душу, паря Михей!

— Пока сам не знаю. Не в этом суть. Просто встаем и живем по-новому.

— И умываться будем?

— Обязательно.

— И зарядку?!

Паря Михей надолго запустил лапу в затылок.

— Нет, зарядку не будем. Нельзя резко рвать с прошлым. И позади ничего не останется, и впереди ничего не видать.

С глинистого обрывчика они спрыгнули на белую песчаную полоску берега. Зашли по колено в реку: паря Михей макал лапы в воду и старательно тер лоб, нос, попробовал вымыть уши, но лапы были великоваты, а уши — маловаты. Паря Ваней, поежившись, набрал в хобот воды и обкатывался, подергивал серой бугристой спиной.

— Как оно, паря Михей? Терпишь? — У слоненка зуб на зуб не попадал.

— А что поделаешь? Надо терпеть, значит, терплю. Терплю и чувствую: каждая шерстинка становится новой. Прямо на глазах обновляюсь. Ощущаешь?

— У меня же шерсти нет. Чему обновляться-то?

— Представь, что ты смываешь прошлое — сразу полегчает.

— Ну, представил. Еще больше замерз.

— Крепись, паря Ваней. Замечательный медведь учил: ничто не дается так трудно, как первый шаг к исправлению.

Медвежонок вышел на берег, снял с ивовой ветки холщовую сумку, неторопливо порылся в ней, достал красный частый гребешок. Неторопливо и неумело начал причесываться.

Слоненок округлил глаза, хобот изогнул вопросительным знаком:

— Что ты делаешь?

— Чешусь. То есть причесываюсь. Надоело уже лохматым да косматым быть. — Медвежонок повертел гребешок перед слоненком. — Видишь, сколько зубчиков? То-то. Больше не увидишь, — спрятал гребешок в сумку.

— Где ты взял эту штуку?

— Алена подарила.

— Почему мне никто никогда ничего не дарит?!

Паря Михей, растерявшись, спросил:

— Как? А на день рождения? Тебе ничего не дарили на день рождения?!

Слоненок вздохнул.

— В Африке не запоминают, когда ты родился. Не принято. Родился — и ладно, живи — не тужи. Потом о подарках там и слыхом не слыхивали. Сам берешь что надо. А дополнительно никто ничего не дает.

— Н-у, брат, и порядки в твоей Африке. Я на что сирота круглая, и то день рождения помню. До двух лет табличку на шее носил: родился в такой-то берлоге, такого-то числа, такого-то месяца. И уж в это число чужие, в сущности, звери дарили мне кто медку, кто орешков, кто ягод. Это уж как водится. Недаром Замечательный медведь говорил: медведь, не помнящий родства, годится только для выступления в цирке.