На крыльцо вышла мама Гайнулина, Любовь Васильевна, как всегда опрятно-ласковая, с усталой приветливостью в тихо голубеющих глазах.

— А я слышу, шуму прибыло. Здравствуйте, с приездом.

Позже, когда мы проходили в дом, она остановила меня, увела на веранду.

— Вы уж Борю-то как-нибудь обносите. Нельзя ему, а все хорохорится. Хорошо встречаться-то, да ведь нездоров он.

— Ясно, Любовь Васильевна.

К несчастью своему Гайнулин относился с какою-то усмешливою холодностью. Я не раз слышал его горькие шутки: «Был вроде неплохим строителем, стал знаменитым инвалидом»; «Я вот катаюсь по дому да Пруткова переиначиваю. Лучше быть здоровым и безвестным, чем больным и знаменитым», — и пристукнет с силой по подлокотнику…

Прогостили мы у него два или три дня и, так сказать, только головами успевали вертеть, следя за его какой-то вихревой, беспощадно щедрой жизнью. К нему приходили, приезжали друзья, знакомые, знакомые знакомых поговорить, посоветоваться, просто так посидеть — время скоротать или некую тоску развеять. Полдня он сидел у телефона: кого-то устраивал в больницу, кому-то выбивал место в общежитии, кто-то пожаловался, что почту плохо носят — звонил и на почту, спрашивал, знают ли они, что такое время. Потом, вспомнив, ездил вдоль книжных шкафов и полок, выхватывал томики: «А вот это у тебя есть?! Ага. То-то! А мне прислали». Поставив книгу в шкаф, вдруг спохватывался: «Слушай, тут же одно место удивительное есть!» — читал вслух, восхищенно смеялся… Минутами мрачнел, сидел, переплетая пальцы, мял их, поглаживал — видимо, давило что-то душу, скорее всего личные неувязки… Потом быстро, молча катил в ванную. Умоется, отойдет, пересилит и снова — разговоры, хлопоты, встречи.

Поздним вечером спрашивал меня:

— Допустим, напишете вы очерки об Усть-Илиме. Ну и что?

— А то, что про хороших людей поговорить иногда не вредно.

— А про плохих вредно?

— И про плохих расскажем.

— Ладно, расскажете. Ну и что?

— Все. Давай лучше спать.

…Ах, Боря, Боря. Когда он умер, Любовь Васильевна прислала телеграмму, но меня тогда не было в Иркутске…

В Невоне, дожидаясь автобуса, мы увидели, как к самолету, уходящему в Братск, бежал опаздывающий пассажир, высокий, рыжий мужчина, с запаленно-потным лицом — его догоняла, хватая за куртку, за ремни рюкзака в голос ревущая женщина. Он отталкивал ее — она прямо-таки повисала на нетерпеливо-злой руке: «Не бросай! Ое-ей! Не бросай! Как же я-то! Оста-а-вайся!» — мы не знали еще, что почти этой сценой начнем нашу повесть; тогда же испытывали ту крайнюю душевную неловкость, которую вызывают подобные публично устраиваемые семейно-любовные сцены. Самолет взлетел, увозя долговязого рыжего беглеца, а женщина, топая ногами, грозила ему вслед кулаком. В кулаке была зажата белая косынка.

В Усть-Илиме стояла жара, с маревами, с неоседающей красной пылью, и дни мы проводили на Ангаре, точнее, на Лосятах, — были такие острова, — с которых экскаватор нашего старого товарища Бориса Тамма отсыпал продольную перемычку. Обедали экскаваторщики здесь же, надергав за считанные минуты хариусов на уху. На ветерке, под солнцем, под дальний, как бы все время ускользающий, звон ангарских перекатов, да еще под уху — так вольно и сладко говорилось! У обеденного костерка мы и услышали однажды историю о сгоревшем доме. Рассказал ее командированный из Братска крановщик, седоусый серьезный мужчина, почему-то прикуривавший не от живого огня, а от спички. Да и обгоревшую спичку не в костер бросал, а засовывал под донышко коробка. Крановщика этого пустил пожить вроде как квартирантом в недавно поставленном доме его приятель, а сам уехал за семьей. Крановщик уснул однажды с зажженной папиросой и теперь сокрушался у костерка: «Куда мужик семью привезет? Как я ему в глаза смотреть буду?» — мы повздыхали, поохали вместе со всеми и больше крановщика никогда не видели. И конечно, даже не предполагали, что сгоревший дом объединит все действие в нашей повести, о которой мы еще тоже и думать не думали.

И вот через год, в «упоительный и роскошный летний день», мы сели наконец за стол. Долго пили чай — я с сахаром, Распутин — без, и договорились написать короткую повесть. А для нее необходим был ясный, стремительный и сердечный сюжет, тяготеющий, так сказать, к академической формуле: завязка — кульминация — развязка. Нам обоим в ту пору представлялось, что сочинительство немыслимо без сюжетной строгости. Многие дни мы вели себя как герои одного бурятского анекдота: «Собрались, пьем чай…», — а желанный сюжет не находился.

Вспомнили, перебрали все наши усть-илимские побывки, шаг за шагом, слово за словом, — вспыхнул наконец и костерок на острове, ожил рассказ командированного крановщика. Мы поняли, что главным «героем» будет сожженный дом. Его будут заново строить наши герои, торопясь к возвращению хозяина с семьей подвести сруб хотя бы под крышу. И вот уже торопясь, обжигаясь чаем, мы начали устно пересказывать друг другу «историю, слышанную на Усть-Илиме», — таков был подзаголовок у нашей повести. Вот уже героиня наша, ослепнув от горя, с бесстыдным ревом, не пускает Пашку к самолету, а Пашка этот, оказывается, сбегает не столько от Нади и от Усть-Илима, сколько от строительства дома. Вот уже герой наш Миша Сухов, взявший многие черты Бориса Тамма, только что прилетевший в Невон, заступается за Надю, а потом попадает на экскаватор, на Пашкино место. И обеденный костерок с сиюминутной ухой вставал в строку, и брезентовая, двадцатиместная палатка с вывеской «Ателье», когда-то удивившая нас. И конечно же, милый сердцу барак, общежитие первостроителей.

Само как-то пришло название — «Нечаянные хлопоты», счастливо совместившее нечаянность наших хлопот с нечаянными хлопотами (возведение дома) наших героев.

Писали по главам. Главу — Распутин, главу — я, но не поочередно, а одновременно. Обговаривали в принципе содержание глав, намечали стыковочные вехи, пытались заранее согласовывать словесную тональность — здесь было больше всего издержек и, позволительно сказать, к общему словесному знаменателю приходили позже, в рукописи.

На удивление, управились довольно быстро, месяца за два. Позвонили Г. Ф. Куцеву.

— Поздравляю. На очередном бюро обкома отчитаетесь.

Мы пришли на бюро и выложили на стол сто страниц «Нечаянных хлопот». Куцев подпер лоб ладонью, из-под нее пристально всмотрелся в кипу листов.

— Если все читать, сколько займет времени?

— Часа три с лишним.

Он убрал ладонь, выпрямился.

— Товарищи, у меня есть предложение. Пусть ребята частично прочтут, а частично перескажут.

Так мы и сделали, уложившись в полтора часа. Бюро обкома предложило иркутской «Молодежке» напечатать «Нечаянные хлопоты».

А в майском номере за 1969 год повесть появилась на страницах «Нашего современника».

В июльский вечер 1962 года у кирпичных старинных стен Иркутской музыкальной комедии протянул мне руку чернокудрявый, с азиатским разлетом бровей, человек.

— Саша, Вампилов. — Он стоял против солнца и чуть щурил темно-медовые глаза с какою-то донной, зеленоватой подсветкой. — Да, теперь вот и очно.

Он учился в Центральной комсомольской школе, когда я приехал в Иркутск. Но до этой встречи мы кое-что слышали друг о друге от общих знакомых. Теперь он, отучившись, вернулся в «Молодежку» ответственным секретарем.

Лето нашего знакомства было солнечным, с тихими долгими закатами, тонущими в напористом прозрачном холоде Ангары. «Может, пройдемся по набережной?» — «Что-то очень уж людно и пыльно стало. Давайте отправимся на залив. У костра посидим, молодость вспомним». Те летние дни наплывают сейчас как некое беспрерывное праздничное кружение по островам, заливам, по тенистым и сонным протокам. Всплески костров над сырой прибрежной травой, пылкие ночные споры, навсегда забытые возле этих костров. Сколько же, однако, времени успели мы отдать застольям, дурачествам, всевозможным спорам и ссорам, вряд ли нужным кому-то еще, кроме нас, спорам, которых не передашь на бумаге, тем не менее они живы, осели на сердце, так сказать, неизреченною и неизъяснимою прелестью.