— Смотри, зырок?!

— Какой зырок?

— Да вон. Зырк, зырк. Даже глаза заболели.

— Ты про белку, что ли?

— Ну да! Похожа на зырка?

— А какой зырок-то, покажи!

Мишка рассердился:

— Это я ее так назвал! Как же я тебе имя покажу?

— Ладно, понял.

— Похоже?

— Похоже.

Дома, предостерегающе таращась на отца, Мишка заторопился:

— Мама, зырок! Угадай!

Ольга негромко, шутливо ахнула и взялась за голову.

— Значит, мама теперь зырок? Что же мне делать, куда же бежать?

— Мама, мама, мама! — Мишка рассмеялся. — Угадай, кто такой зырок?

— Зверек.

— Да, это легко. А какой, какой?

Она сощурилась, потянула пальцы к виску, легонько наморщила лоб — задумалась всерьез, вовсе подыгрывая Мишке.

— Или лисенок, или… — Ольга замедлилась, щеки заалели от азартного желания угадать, — или бельчонок.

— Ура, молодец, правильно! — Миша бросился к ней на шею.

Щеки ее вмиг ожили, потемнели от румянца, она облегченно вздохнула.

Василий удивился:

— А как это ты дошла?

— Не знаю, — она улыбнулась растерянно. — Представила, вообразила и догадалась.

С тех пор и началось:

— Пап, угадай, что такое курум?

— Угадайте, угадайте! Мама, папа. Талаг?

Василий из ревнивого соперничества с Ольгой пробовал угадывать, но — по его словам, шарики не в ту сторону работали, — измучившись, только пот вытирал. Ну как догадаешься, что «курум» значит гречневая каша, а «талаг» — дождевая лужа. Ладно, хоть осилил игру в перевертыши, а то перед Мишкой вовсе бы неудобно было.

Дожидаясь автобуса, разбитый бестолковым вечером, Василий подумал о Мишке, давно уж, конечно, спавшем на мирной бабушкиной кровати. Десятый сон, наверно, покружился сейчас вокруг его стриженной под нуль головенки и опустился, сморил еще глубже, еще слаще — зачмокал Мишка от удовольствия, засвистел маленьким, каким-то пушистым носом. «А отца твоего черти носят, дурь дубовая. — Василий вновь перечитал, перевернул слова на вывесках. — Дела мои, Мишка, кабат. На душе — кабат и в голове — кабат».

Перед сном, раздетый, посидел на диване, покурил, погрузившись в тяжелое оцепенелое безмыслие. Лег, закрыл глаза и увидел Ольгу — вернее, сначала поезд, увезший ее. Оконная желтая мережка мчалась по густой, таинственной траве откосов, на мгновение испуганно застывали ослепленные сосны и резко шарахались в темноту, и, вглядываясь в нее, стояла у окна Ольга в пустом коридоре — ночь все раздвигала пространство между ними, и Василий заворочался, закряхтел, ощутив его холодность и пустынность. «Ох, и далеко же мы сейчас друг от дружки. Даже не по себе делается… Давай спи, «дядечка».

Увидел день в далеком августе, Ольгу, под стать дню, ясную и тихую. Она ходила по школьному двору, негромко, смущаясь своего командирства, говорила:

— Вот здесь, товарищи, нужно поправить забор, здесь вот, где колышки, нужно вырыть яму для прыжков в длину. — Он заглядывала в блокнотик, куда, видимо, подробно записала директорский наказ. — Еще надо покрасить забор, поставить турник и разровнять весь песок на волейбольной площадке…

— Во! Разошлись педагоги! — возмутился Саня Мокшин, которого начальник цеха назначил старшим над посланными в подшефную школу. — У меня артель всего ничего. Твоей работы, девка, до снега хватит. Причем без выходных и в три смены…

— Меня зовут Ольга Викторовна, — не поднимая глаз, краснея, сказала она.

— Давай так, Ольга Викторовна. Забор починим, яму выроем — и шабаш. С нас хватит. А то другим ничего не останется.

— Хорошо, пусть так. — Она взяла лопату, достала из сумочки маленькие лохматые варежки. — Остальное сама доделаю.

— Как это сама? — удивился Саня.

— У вас директор строгий?

— Завода, что ли? Кто его знает. Я его раз в пятилетку вижу.

— А я своего каждый день. Если сегодняшнее задание не выполнить, он дежурство мое не примет. Вообще стыдно и нехорошо выйдет. Мы и так не успеваем — до сентября неделя осталась.

— А он тогда где? Не успеваете, дяди тут за вас ломят, а он, поди, пиво пьет.

— Почему пиво? Он краску уехал доставать.

— Ну, порядки. Мне бы такую жизнь. Что в колхозе, что в школе — все на кого-то надеются.

— Кончай, Саня. — Василий уже жалел ее, хрупкую, беззащитную перед строгим директором, жалел и знал, что никак теперь не бросит ее, пока не выполнит этого задания. — Что ты разоряешься? Нормировщик перед тобой? Воду мутишь и ничего не видишь.

— А ты не суйся! Вижу, что и ты видишь, да разглядывать некогда. Давай бери лопату!

Вскоре печально, чисто запахло теплой осенней землей; травяной, слабеющий, как бы поблеклый дух, не перебивая, нежно оттенял этот запах — тишина и прозрачность августовского дня были так совершенны, что счастливым холодком томило сердце. Они работали рядом, и Василий, с удовольствием подлаживаясь под нее, тоже разговаривал негромко, неторопливо:

— А вы ничего с лопатой, споро управляетесь. Где это научились?

— Я же деревенская. Покопала, слава богу — никогда не разучусь.

— Да?! В жизни бы не догадался. Вы такая… — Он невольным жестом хотел обрисовать ее хрупкость и воздушность, но спохватился, занял руки лопатой. — Вовсе не деревенская.

Она поняла, засмеялась как-то отдаленно, мягко, с нежным придыханием.

— Так я давно из деревни. Но мама меня утешает: подожди, еще ударит в кость матушка-деревня, еще скажется.

В самом деле потом, после родов, Ольгина стать покрепчала, попышнела от материнских преображающих соков.

Но в этот день Василий не поверил, поудивлялся, видя, что ей его удивление приятно.

— Не может быть, ни за что. Вы уж не верьте своей мамаше. Ошибается она — точно.

Саня Мокшин, конечно же, учел его явный интерес к учителке, его явную склонность к шефской работе:

— Васька! Хочешь почетным шефом стать? Песок один раскидаешь и забор тут докрасишь. Смотри, по-ударному трудись — чтоб Ольгу Викторовну директор не ругал! А мы уж пойдем. Тебе что, холостому да неженатому, — не мог Саня Мокшин не позавидовать. — У нас семеро по лавкам, а тебе стараться да стараться.

Доработали вдвоем, уже при длинных прохладных тенях, и Ольга повела его умываться. Ключом открыла парадную дверь, улыбнулась:

— Только для почетных шефов.

В высоком, широком коридоре пахло краской, необжитой новосельной чистотой. Василию показалось, что и коридор покрасили они, а теперь вот ходят, смотрят, согласно думают, как хорошо вступать в приветливо гулкое жилище. Он вздохнул:

— Жалко, что уже ученый, а то бы еще поучился. Придешь первого в школу, а вокруг все новое — парты, стены. Окна сияют. Вроде и голова новой становится. Любил учиться, хоть и не сильно получалось.

— А сильно ученый-то?

— Ну! Семи пядей. Вечернюю десятилетку еле дотянул. Устал так, что ноги подкашивались.

— Так что дальше думать неохота?

— Не в охоте дело. Надо, чтоб кто-то подталкивал, заставлял. Помогал то есть. Вот вы случайно не согласитесь? — ляпнул Василий и тотчас раскаялся: Ольга нахмурилась, замолчала и вроде бы с опаской отодвинулась от него.

Но потом, на улице, под влиянием прекрасного вечера и продолжающегося артельного сообщничества они снова разговорились и до глухой, звездной темноты прогуляли, проплутали по дорожкам городского сада.

В пустынном, черном октябре, когда одиночество непереносимо, как ожидание первого снега, Василий сказал Ольге:

— Искал, искал сегодня сватов — не нашел. Сам скажу: выходи за меня замуж.

— Прямо сейчас?

— Чем скорее, тем лучше. Если изо всех сил ждать, до ноябрьских подожду.

— Подожди, пожалуйста.

Позже, много позже он понял: не надо было объясняться с этакой мимоходной шутливостью — что-то ведь сопротивлялось в нем, но он переломил себя, пересилил сопротивление. Ольга, должно, ждала иного признания, была торжественна, серьезна, а он заставил ее шутить, — как, однако, ей было больно, неловко подыгрывать его незрячей, неуклюжей душе…