Проснулся от сухой, яркой жары, вдруг легшей на лицо, — с вечера не занавесил окно, и теперь высокое сильное солнце просто-таки придавливало Василия к подушке. «Вот это я по-стахановски! — Он взглянул на часы. — Полторы смены без роздыху!» — затем передвинулся, высвободился из-под солнца, подождал, пока остынет лицо и пропадет из глаз радужная чернота. Комната прозрачно, весело дымилась, солнечные лучи вгоняли в форточку запах нагретой, но еще не пыльной травы, он невидимыми редкими облачками налетал на Василия, и вместе с ним приходили уличные звуки: трель велосипедного звонка, плач ребенка, пароходный гудок, скрежет причальных кранов, водопадный грохот гравия, загружаемого на баржу, — звуки эти, празднично-свежие, не соединились пока в раздражающий шум.

Василий полежал, покачался на душистых, сверкающих волнах, вновь задремал, убаюканный безмятежным расположением духа. Сквозь дрему вспомнил вчерашний поход на дебаркадер.

«Ведь «караул» кричала в полный голос! — Он очнулся. — Да. Резкая девушка. А я-то, я-то! Кавалер нашелся. Понесло меня, разговорился. Ладно, хоть в милицию не попал. Что вот мне надо, что?!»

Он вскочил, принял душ, походил по квартире, выглядывая в окна. Увидел темно-зеленую манящую прохладу травы, ослепительно желтый берег в истомленных солнцем телах, дальние острова, источающие дрожащее, прозрачное марево, — Василий почувствовал в отдохнувшем, каком-то ясном теле такое обилие бодрости, силы, счастливого покоя, что бессовестно было бы жаловаться на жизнь, да и на себя тоже.

Утренним, не терпящим сомнений умом он наконец определил, «что ему надо», оправдал все изгибы личной жизни на ближайшее будущее и облегченно вздохнул. «Всем же снова охота в парнях побыть, в молодость хоть на денек вернуться. Той, ничем еще не разбавленной, воли хлебнуть. Так что Ольгу не задену, не обижу, если маленько в молодости побуду».

Сходил в кино, посидел в городском саду, вернувшись домой, еще поспал, а в одиннадцать вечера отправился на завод.

Табельщица Рита, изловчившись, просунулась в маленькое окошко:

— Вася! Вася! Подожди!

Он подошел, присел вровень с Ритиным лицом.

— Шею-то не боишься свернуть? Федька вернется, а ты окосевшая. Интересно ему будет?

— Вася! Скажи ему: завтра в двенадцать я жду. Он знает где.

— А сама что? Язык проглотила?

— Поссорились, Вася, насмерть. Ой, подожди, — Рита осторожно втянула голову в окошко и через секунду выскочила из будки — высокая, полногрудая, в пышном облаке белых тонких волос. — Да, Вася, ужас! Или, говорит, в загс, или я тебя не знаю. А ему, знаешь сам, в армию через неделю. Ну какой загс? Людей смешить.

— Верит тебе, значит, — Василий неприязненно покосился на бурную Ритину грудь. — Серьезно расстается, какой тут смех.

— Ага, верит. Зинка вон ждала, ждала законного, а он как выпьет — с ножом к горлу: с кем гуляла, кого водила? Я уж лучше так подожду, в невестах.

— Дождешься?

— А я, Вася, не люблю загадывать. Посмотрю, как служить будет. А то вон Верка выскочила в солдатки, а он там шофером был, генерала возил. И вывозил — генеральскую дочь сосватал. Нет, Вася, в дурах еще успею, нахожусь.

— Да… Хорошо видишь. Сначала стелешь, потом ложишься. — Василий представил, как зябнет, чернеет Федорова душа в эти дни, и разозлился: — Что же так-то? Завиляла… Феденька, Феденька! На шею аж при людях кидалась! Дороже не было. А теперь, значит, вы служите, а мы переждем?

— Люблю, Васенька. До смерти люблю. И сейчас бы кинулась. — Рита вспыхнула. — Страшно же, ужас один! Как скажет, на всю жизнь, так и страшно.

— Так не любят, — проворчал Василий. — Чего бояться, раз любишь?

— А как, как?! Вася! — Глаза ее ожидающе округлились, мелькнула вроде бы в них простодушная вера в чудеса. — У меня уж сил нету — ведь кто что говорит. А Федора во сне все время вижу. В гимнастерочке, стриженый и все «ура» шепотом кричит. Изревусь без него. Ну на что ему этот загс? Вася, научи!

— Наверно, с утра здесь стоишь? Советы собираешь? По радио еще выступи. Легче от этого, да?

— Представь себе. — Рита обиделась. — Ничего ему не передавай. Других попрошу.

— Ну спасибо, освободила. — Василию надоел разговор, пора было принимать смену и дела у мастера Безбородько, уходившего в отпуск. — Пока, девушка.

У большого фрезерного Рита догнала его.

— Вася, я больше не буду. Советоваться не буду. Только помири нас. — Она убрала волосы под косынку, лицо как бы осунулось, опечалилось, а обнажившиеся нежно-округлые скулы необъяснимо усугубляли выражение этой печали. Но Василий не заметил обновленного Ритиного лица, из нагрудного кармана вытащил папиросу, закурил, наконец понял Ритины слова, понял и удивился: господи, столько металла вокруг, работы, до поту упираться надо, чтобы справить ее, а тут малости какие-то, пузыри, а не горе. «Честное слово, в самодеятельности этой Ритке выступать, любовь разыгрывать». Улетела ее просьба в чернеющую высь, запуталась в оконных переплетах цеховой крыши. А Василий, не запоминая, сказал:

— Ладно, помиритесь. Помирю, помирю! Раз-два, и помирю.

Мастер Безбородько, тощий, долговязый, с хищно ссутуленной спиной мужчина, уже ждал его возле металлического стола, обнесенного металлической же оградой, и, как всегда, мрачновато пошутил:

— Не проходи, не проходи. Загляни на могилку.

— Здорово, Касьяныч. Давай отпевай, только быстро. Сменщик сбежит.

— Других, Ермолин, торопи. Меня не надо. У меня вещи в проходной. — Безбородько нехотя шевельнул губами, сизыми от недавнего бритья, улыбнулся. — Теперь тебе, Ермолин, крутиться-вертеться. Держи: вот наряды, вот сменный журнал, остальное перед глазами. Крутись, Ермолин. — Он распрямил жгуты бровей, вроде бы отправлял в отпуск и обычную свою нахмуренность.

— Далеко собрался, Касьяныч?

— Рыбачить, — опять нехотя шевельнулись сизые губы.

— Ну, счастливо. Может, как в прошлом, пораньше выйдешь?

— Пока не надоело.

— На уху-то пригласишь?

— Давай-давай, крутись. Заработай сначала.

Василий засмеялся и через огромный туманный пролет устремился к темной, влажно блестевшей глыбе станка. Переодевался, согнувшись, за низенькой дверкой железного шкафчика, а разогнувшись, увидел подручных — Федора и Юрика.

— Явились, значит… не запылились. Привет, привет!

— Здорово, — мрачно, простуженно прогудел Федор, детина гвардейского роста, с мрачным, темным лицом, с каким-то плоско-объемистым носом, под которым на толстой губе торчала узенькая, нелепая полоска усов. Но были ясны глаза, высок лоб, красивы густо-шелковистые брови — черты эти и смягчали топорную выделку нижней части лица. «Видно, Ритка дождалась его в табельной. Напричиталась, наревелась, вот жених волком и смотрит».

— Привет, шеф, — бодро, с улыбочкой откликнулся Юрик и протянул руку. Василий нехотя, вяло сунул свою: не любил он Юрика, его прилизанную, с пробором голову не любил, застывшую улыбочку в сине-молочных глазах Юрика этого: все как в детсаду знакомится — обязательно назовется Юриком. Опять он «шефа» вворачивает. На такси, понимаешь, поехал…

— Какой я тебе шеф!

— Старшой то есть. Уважаемый, — заулыбался, заулыбался Юрик и хотел по плечу похлопать, этак по-дружески привлечь Василия, но тот не дался. — А теперь совсем начальник, мастерило, босс, командир, — Юрик все-таки сумел, дотянулся и поощрительно похлопал Василия сбоку, по предплечью.

— Ладно. Кончай хихикать. Федька, масленку в зубы, смажь направляющие. А ты дуй за стропалем. Вон ту хреновину, у сборочного, забросите, — Василий махнул на огромную черную тушу — кожух волочильного стана. — Потихоньку настраивайтесь, а я побегу, посмотрю, где что творится.

Василий вернулся, запрыгнул на мостик, свесился влево — на глаз прикинул, где же не «ловится» вертикаль. Вершина детали заметно клонилась к станку — основание все было в литейных кочках.