Александр Трифонович, с мгновенной пристальностью уколов сузившимися зрачками, посмотрел на меня, должно быть, признал неловкость вопроса (а может, нарочно испытующе спрашивал?) и снова добродушно загремел:

— Ну, давайте, что ли. С охоты — не с горя…

Не знаю, часто ли они встречались, но тогда показалось — не часто. Разговаривали с тем непоследовательным, скачущим оживлением, какое приходит после долгой разлуки. Каким-то образом задели они непритязательность закуски на нашем столе, и Александр Трифонович, похохатывая, припомнил, как где-то, по-моему под Кенигсбергом, они объелись с Верейским кониной и всю ночь маялись животами.

— Война кругом, стреляют, а нам не до войны. Устали бегать.

Верейский, потупившись, улыбался, почти молчал, но когда коротко, тоже потупившись, что-то говорил, Александр Трифонович не сводил с него глаз. И столько ясного, доброго дружества было в них. И той — невыразимой словом — чудесной грусти, вызываемой памятью, былым, вместе пройденными огнями и водами. Фронтовое товарищество, возникшее по трагической необходимости, обернулось для воевавших святым, бесценным даром судьбы. А нам, не воевавшим, никогда не достичь его высоты, нам лишь томиться и жаждать его чистых ключей.

…Оказывается, годы вымывают из души жесткость, тягу к бесспорности, и вдруг замечаешь, что умолк и отступил там, где раньше бы головой о стенку колотился и рубаху рвал. Вряд ли состояние это можно определить как «постарел, поумнел», — видимо, скопилась в тебе некая таинственно благотворная сила и освободила от сердечной катаракты. Тогда увидел ты почти забытую вину (когда-то терзал ты товарища, конечно же, из лучших побуждений, своей черствостью) и вновь ослеп от внезапного стыда (какой-то ничтожный житейский пустяк, по давним твоим представлениям, не давал спать товарищу, а ты смеялся, кричал: «Вздор, пошли пиво пить», — пустяк-то вот как крепко засел в памяти и сердце). Да что там! Тотчас возмечтаешь о прощеном дне, да не о том забытом перед великим постом, а о каком-то внекалендарном, который сам бы нашел и пригнул бы твою голову перед товарищем:

— Прости, милый.

Да вот беда: не осталось на твою долю прощеных дней. Лишь невозможными, далекими огнями помигивают они.

С каким мучительным бесстрастием, с какими тоскующими глазами припомнил однажды Александр Трифонович поэта, поддержавшего и одобрившего его в юные годы.

— Осенью в дождь возвращался на дачу. На ЗИМе меня везли. А он шел по обочине. С палкой, в сапогах, в синем кашемировом плаще. Сутулый, одинокий, вдрызг разруганный в то время. Мне бы остановиться, подвезти, поговорить! А я пока соображал, далеко уехал — ну, и рукой махнул, неловко вроде стало возвращаться… Боже мой!

Мы тогда, единовременно приобщившись к этому горестному «боже мой», сочувственно, но беспечально дрогнув сердцем, не представляли, что от подобных воспоминаний просыпаются среди ночи, тянутся дрожащими руками либо за сигаретами, либо за валидолом…

Иногда удивлялся, привскинув брови и слегка выкатив весело блестевшие глаза:

— Странно, но литература скоро со всеми меня перессорит. Особенно сверстники суровы. Все пишут, и все считают, что я их прямо-таки обязан печатать. И каждый норовит передать рукопись на дом. Или сюда приезжает. Будто в домашнем кругу у редактора иная мера взыскательности.

Вставал, ходил вокруг стола, уже серьезно спрашивал:

— Полагаете, требовательность исключает компромиссы? Увы. Попросили как-то у одной писательницы новую вещь. А у нее, оказывается, муж тоже сочиняет. Конечно, она деликатно намекнула: неплохо бы сначала мужа напечатать, а уж потом и свое отдаст. Что поделаешь, будем мужа печатать, — он устало улыбнулся, — раз уж жена такая заботливая.

Все же вольно или невольно, но с каким-то простодушным упорством, пытался он отнять собственно товарищество, в его, что ли, житейско-первозданной сущности из цепких, порой чересчур, объятий литературы, освободить его от придирчиво-ревнивых ее притязаний. Однажды, вспоминая Братск, сказал:

— Я там без денег оказался. Забавно, но как-то так вышло. Слава богу, туда много народу понаехало. Обратился к одному, — Александр Трифонович назвал известное литературное имя. — Он, ни слова не говоря, достал бумажник и выручил. Он — хороший товарищ…

Я долго недоумевал, что понятие «хороший товарищ» он столь определенно связал с таким, казалось бы, пустяком, как денежный долг, даже если долг этот возник в крайне исключительных обстоятельствах. Но позже, читая его прощальное слово о Казакевиче, я понял, что Александра Трифоновича постоянно и, возможно, мучительно занимали подобные, как он пишет, не слишком часто встречаемые простые формы отзывчивости. Он вспоминает, как Казакевич поселил у себя в квартире старого, вернувшегося из эвакуации писателя с женой, и они жили у него год, пока не получили собственное жилье.

Он, должно быть, очень хотел, исходя из собственного опыта и понимания товарищества, освободить его от холодного гнета литературного или иного преуспеяния. Теперь, кое-что повидав, я понимаю, сколь благородно было это его желание и сколь оно трудно выполнимо, особенно когда встречаешь сытое и гладкое самодовольство, настоянное на литературных хлебах.

В ту пору он писал о Бунине. Заговорил о работе своей в один теплый мартовский день. В доме нам не сиделось, и мы, сонно, счастливо щурясь, бродили по двору. Александра Трифоновича увидели еще на улице, или, говоря высоким слогом обитателей Красной Пахры, на аллее, когда он, вывернув из-за въездных сугробов, шел к нашей калитке. С неизменной палочкой, с сосредоточенно вскинутым лицом неторопливо шел от ворот, а мы стояли у крыльца и смотрели на него, и радостно изнывали под ясным, уже весенним небом; тихие вздохи талого снега, густой, с осиновой горчинкой воздух, мягкая капель с синеватых сосулек, радужно-синие вспышки капель на плечах Александра Трифоновича — и сейчас хорошо и полно вижу этот день.

Увидев наши блаженно-бессмысленные улыбки, Александр Трифонович в ответ не улыбнулся, но подобрел, отмяк лицом:

— Невольно к этим грустным берегам… А впрочем, не таким уж и грустным. Значит, млеете здесь и душой воспаряете… А я по лесу сейчас ходил. — Он прислонил палку к стене, достал сигареты. Закурил — дым вкусно перемешивался с влажным, теплым дыханием дня. — Вы знаете, выходит девятитомник Бунина? Пишу к нему предисловие. Вот по лесу сейчас ходил, — возвратился он к своей прогулке, во время которой, видимо, всецело был занят Буниным и потому так легко соединил ее с неожиданным для нас вопросом о девятитомнике. А может, вновь помянул ее, так сказать, в синонимическом качестве из неприязни к глаголам «обдумывал», «размышлял» и профессионально-значительной терминологии, которую он терпеть не мог.

— Надо вернуть долг старику, — спокойным, до бесцветности, голосом сказал, и лицо у него при этом было необычайно спокойным, скорее даже равнодушным. Мы замерли, ожидая какой-нибудь разъяснительной прибавки к этой фразе, но Александр Трифонович молчал, задержав неторопливо-пристальный взгляд на наших лицах. Словно проверял, достаточно ли просто и ясно он высказался, не мешают ли нам недоуменно-недоверчивые тени, поняли ли мы все благодарное достоинство его мысли. Разумеется, мы догадались, о каком «долге» идет речь. Александр Трифонович подразумевал письмо Бунина Телешову, в котором Бунин с безоговорочной и непривычной для него щедростью отозвался о «Василии Теркине». Мы догадались и поняли, но ощущение некоего соглядатайства, хоть и невольного, было. Была и некоторая растерянность — все же не каждый день присутствуешь при таких расчетах.

…А в тот (назову его — бунинский) день, пережидая на крыльце, пока не скроется, не истает в розовато-синем проеме меж сосен видение старика, пришедшего за необычным долгом, Александр Трифонович стоял с какою-то глыбистой, усталой недвижностью, не отпуская с лица важную сосредоточенность, забыв про сигарету, и струистый дымок медленно, одиноко тек перед его сощуренными глазами. Потом вздохнул, затянулся, сдвинул шапку с припотевшего лба и, привалившись плечом к стене, заговорил с обычною, доверительно-негромкою неторопливостью. Заговорил об Анисье Минаевой, жалкой старушке из бунинского рассказа «Веселый двор».