— Грустно, паря Михей. Ничего я не видел, ничего не знаю. Даже собственного дня рождения. И плакать нельзя, и не плакать нельзя.

— Брось! Не кручинься. Давай лучше на песке поваляемся.

— Давай!

Они повалились на песок, животами кверху, и давай перекатываться то на одну лопатку, то на другую, урча и визжа.

Вскочили, отряхнулись, воскликнули:

— Ну во-от! Почище зарядки. Косточки — разомнешь — далеко уйдешь.

Они спрятали под кустом балалайку и рожок, холщовые сумки, в которых еще оставалось кое-что от прежнего попрошайничества: кусок грибного пирога, две ватрушки с творогом и две кругленькие, желто-румяные репы.

— Пригодится, паря Ваней, на черный день. И в новой жизни могут быть черные дни.

— Конечно! — со вздохом откликнулся слоненок.

Не спеша пошагали в город. Когда проходили мимо покосившейся мрачной избушки-развалюхи, паря Михей подтолкнул слоненка:

— Заметил, нет? Ставень отошел, и кто-то выглянул. Увидел, что я смотрю, и сразу спрятался. Заглянем?

— Нехорошо в чужие окна заглядывать. Как жулики какие-нибудь. Ничего себе новая жизнь.

— А почему он спрятался? Неужели не интересно?

— Ну, мало ли. Видеть нас не захотел.

— Паря Ваней! Нельзя проходить мимо, когда что-то непонятно. — Медвежонок свернул к избушке, вспрыгнул на завалинку, припал к окну. Вдруг истошно закричал: — Дверь, паря Ваней, дверь!

— Что дверь?

— Навались на дверь. Быстро! Потом спрашивать будешь!

Слоненок побежал вприпрыжку и боком привалился к двери. Он почувствовал, как кто-то рвется в дверь, ручка больно вонзилась ему в бок.

— Кто это, паря Михей?!

— Держи крепче! — Медвежонок соскочил с завалинки, бросился к навесу с дровами, схватил осиновый кол, валявшийся там, и колом подпер дверь.

— Пошли, посмотришь.

Слоненок заглянул в окно: по грязной убогой комнате бегал, всхлапывая зелеными крыльями, Лимохал. Под ногами шелестели конфетные обертки, катались бутылки из-под лимонада, громыхали жестяные банки из-под халвы.

— Видишь голубчика! — кричал паря Михей. — Попался любитель мороженого! Объедало заморское! Сейчас мы с тобой посчитаемся!

— Успокойся, паря Михей. Может, простим ради новой жизни?

— Ни за что! Мы простим, а он и пойдет воровать, обманывать. Нет, надо проучить, чтобы неповадно было.

Лимохал осторожно, на цыпочках, приблизился к окну. Улыбался сразу двумя ртами: один рот изображал заискивающую улыбку, другой — смущенную.

— Мальчики, мальчики! Не сердитесь. Я ж больное, измученное сладостями существо. Милые мои, любимые! Я устал жить с двумя ртами. Мне надоел лимонад, мне надоела халва, но больше всего я надоел сам себе. Не хочу сладкой жизни. Хочу горькой, острой, горчично-уксусной. Хочу жить по-новому!

Слоненок с медвежонком переглянулись:

— Паря Ваней, давай побьем его и возьмем с собой. Пусть исправляется.

— Бить не надо. Бедняга измучился. Ни одного зуба у него, на ушах золотуха. Кого тут бить?

— Ладно, уговорил. Давай, тихоня золотушная, собирайся. Если здраво рассудить, исправляться всем места хватит.

Лимохал скорбно сморщил оба рта:

— Вы можете перевоспитывать меня физически, но оскорблять себя не позволю. Я вам не тихоня золотушная, а существо с высоким чувством собственного достоинства.

— Все, все. Собирайся, существо, и пошли. Говоришь много.

Лимохал, капризно подергивая узкими плечиками, отошел и капризно проговорил:

— Отвернитесь, пожалуйста. Я должен переодеться.

Паря Михей и паря Ваней отвернулись. Медвежонок недовольно пробурчал:

— Замучимся мы с ним.

— Ничего. Кто-то же должен и с таким возиться. Удивительно только, во что он переодевается? — Слоненок скосил глаза в окно и ахнул:

— Вот это да!

Медвежонок вздрогнул и так резко сунулся к окну, что выбил лбом стекло.

Из загнетки русской печи высовывалась рыжая голова деда Пыхто. Он что-то шептал в большое, обвисшее, как у легавой, ухо Лимохала.

Когда зазвенело, посыпалось стекло, дед Пыхто резко унырнул в печь, Лимохал оглянулся и, увидев, что медвежонок выламывает раму, тоже нырнул в печь — только мелькнул зеленоватый хвостик.

Медвежонок вырвал наконец раму, впрыгнул в комнату, бросился к печке, отшвырнул заслонку — в печи никого не было.

— Поздно, паря Михей!

Медвежонок выскочил на улицу. Над домом, медленно взмахивая крыльями, летел Лимохал. Деда Пыхто он держал за брючный ремень. Оба были перемазаны сажей.

— Из трубы вылезли! А! Кто бы мог подумать! — Паря Михей показал Лимохалу кулак. — Ну, берегись! И ты, дедушка!

Лимохал слабым, далеким голосом крикнул:

— До свиданья, мальчики! Аау-у! Живите по-новому! Не поминайте бедного Лимохала лихом.

Завопил дед Пыхто:

— Молчи, дьявол! Скорей лети! Ремень трещит, голова кружится. Ох, батюшки, света белого не вижу!

Черная мрачная пара скрылась вскоре за сопкой, поросшей веселым синим кедрачом.

— Ух! Не знаю, что бы с ним сделал! — Медвежонок подпрыгнул от злости и скрипнул зубами.

— А что, что бы ты с ним сделал?

— Вот я и говорю: не знаю что! К примеру, посадил бы их в клетки и сдал в какой-нибудь зоопарк.

Паря Михей и паря Ваней вошли в городской парк, где наготове стояли качели, колесо обозрения, «мертвая петля», карусели большие и маленькие — ждали больших и маленьких учеников на «неповторимые осенние гуляния с участием зверей и животных» — так гласили афиши.

Девочка Алена, увидев медвежонка и слоненка, подбежала к ним.

— Здравствуйте! — За руку Алена держала юркого, веселого мальчишку, который сразу же навел на медвежонка пистолет. — Ой! А где же балалайка? Где рожок? И почему вы такие грустные?

— Решили перемениться. Нет больше веселых попрошаек. — Медвежонок невольно всхлипнул.

— Трудно, Алена, дается новая жизнь. Ты когда-нибудь пробовала жить по-новому? — Паря Ваней оттопырил уши, чтобы лучше слышать ответ.

— Не приходилось. То некогда, то забуду, то марки начну собирать — все как-то не доберусь до новой жизни.

Медвежонок вдруг закрылся лапой: из наведенного на него пистолета блеснул огонь.

— Что это за мальчик, Алена? Почему он балуется оружием?

— Да это же пистолет-фонарик! А это Егор, мою двоюродный брат Егор.

— Все равно неприятно. Пусть твой брат-пистолет уберет свой фонарет… То есть фонарик!

— Егор, спрячь пистолет! Мой брат, паря Михей, пока маленький, хитренький. В общем-то с добреньким сердчишком. Будем надеяться, что он исправится.

— Будем, будем. Что еще остается делать? Рано или поздно все исправимся.

Паря Михей достал недоеденную морковку, которую он носил за ухом, как носят карандаши плотники и столяры, протянул ее Егору и задумчиво сказал:

— Алена, может, ты посоветуешь! С чего нам начать? С какого края подступиться к новой жизни?

— Миленькие, хорошенькие, не знаю. Дома спрошу, в школе спрошу, а самой тоже ничегошеньки в голову не приходит. Ой! Вот что. Посоветуйтесь с девочкой Настей. Она все знает, все умеет, она все, все, все знает!..

Алена погладила слоненка, погладила медвежонка, дала им по конфетке, а ее брат Егор подарил им пистолет-фонарик.

— Живем, паря Ваней! Теперь чуть что, сразу посветим. Ночью, конечно, днем-то и так все видно. Пошли, поищем девочку Настю. Где она, Алена?

— Тут где-то, размышляет о жизни.

На скамейке под старой сосной сидели Вова Митрин и Муля-выбражуля. Вову в честь первого сентября наголо остригли, одели в новую форму с белым отложным воротничком — он сидел, чинно сложив руки на коленях, пухленький, аккуратный, тихий. Его, пожалуй, можно было и не заметить на скамейке, потому что Муля-выбражуля разоделась в пух и прах и загораживала Вову от прохожих огромными золотистыми бантами — если бы банты превратились в бабочек, они подняли бы Мулю-выбражулю над землей. На белоснежных гольфах тоже готовы были вспорхнуть два голубых атласных банта. А на цветастой блузке с рукавами-крылышками красовалась гроздь вишен, да таких крупных, тяжелых, что они скорее напоминали яблоки.