Она сказала непросохшим, медленным голосом:

— Как же жить, если и об этом молчать?

Он не перенес ее голоса, ее непонятного презрения, ее серого, остывшего к нему лица.

— Как я молчу! Если хочешь знать, у меня тоже была женщина! Но я никого не продавал, ни от кого не отказывался! И в голову бы не пришло! — Отомстить, ударить, поквитаться. — Очень хорошая женщина. И полюбила бы меня, и никогда никакого обмана бы не припасла. Но я ушел, мне, кроме вас, никого не надо. И не сравнивал, не выбирал — просто ее не стало для меня.

Вроде бы вздрогнула.

— Я не сравнивала. Разве в этом дело?

— А в чем?

— В том, что случилось. Хватит, иди, опоздаешь.

Слепо и тупо собрался, вышел на улицу, остановился среди чахлого глинистого пустыря, совершенно забыв, куда идет. Подумал, что надо разыскать давнего приятеля Костю Ушканова — компаньона по таежным работам, — занять у него сотни две-три, хоть спрашивать не будет, зачем деньги, и уехать, улететь куда-нибудь на Курилы, исчезнуть, дав Ольге полную волю; тотчас же расхотелось пропадать ни за что ни про что, неотомщенным, рогатым, смешным — нет, он улетит в Калугу, найдет этого Андрея и вышибет из него охоту крутить мозги замужним женщинам, выпотрошит всю южную дурь из мерзавца: пришлет из Калуги телеграмму Ольге: «Ты ему больше не нужна. Твой бывший муж Василий».

А еще лучше махнуть сейчас в Крестовку, забрать Мишку и исчезнуть вместе с ним; поселиться в маленьком городке на Волге, устроиться бакенщиком и зажить с Мишкой тихо, уединенно; вырастить из него трудолюбивого, молчаливого, крепкого парня и вместе уж податься в Калугу — повидать мать, перед уходом в армию, к примеру. Сколько слез она прольет на вокзале, каяться-то как будет, провожая Мишку, и тогда он, Василий, скажет: «Не убивайся. Я-то на что. Я всегда тебе помогу». Не-ет. Он скажет: «Вот, Ольга Викторовна, как блудить-то при беззаветно преданном муже. Раз согрешишь, в жизнь не очистишься».

«А разговаривал я все-таки никудышно. Завелся, как на базаре. Вообще лучше бы молчать. Но ведь как ножом по сердцу, попробуй вытерпи. Слова — тьфу, только душу травят. Надо было врезать — и делу конец. Цыкнуть, врезать, кончай, мол, блажь. — Но и мысленно он испугался, засовестился, не смог поднять руку на Ольгу. — Нет, вру, не врезал и не врежу. Тоже привычки нет. И отмолчаться не отмолчался бы. Так крутит, жжет, да и от чего отмалчиваться-то? От жизни? От Ольги? От проклятой этой новости?

Вот уж про грех свой я зря высказался, вот уж захлестнуло меня не ко времени! Поквитался, дурак. Квитый-битый называется. Только со зла ляпнул — ни к чему ей было знать. Пусть есть за мной вина, но ее-то вины она не касается. Моя вина — не вина, баловство, приключение, я же в Калугу не собрался. Да и нет тут никакой вины — можно даже сказать, что выдумал все, чтоб уязвить побольнее. А она еще говорит: «Как же жить, если и об этом молчать?!» Прекрасно бы все было, если бы промолчала, дура. Тысячи, а может, миллионы мужей и жен черт-те как уже опоганились, и ничего — голубками воркуют, живут себе рядком да ладком. А тут надо сразу трагедию с комедией ломать — «кажется, я полюбила одного человека!».

Ну а если полюбила? Тогда тем более молчи, укрепись уж полностью и тогда — напролом! Ну разве можно за какие-то три недели полюбить. Добро бы я пьяница был, тупой, как валенок, вахлак вахлаком, тогда понятно: к любому встречному побежишь. Но ведь не так все, не так! Люблю же ее, любил, уважение всегда, мир. И на руках носил, и души не чаял.

Но зачем же тогда сказала? Значит, запал ей этот Андрей, значит, есть в нем что-то такое, чем я обделен. Да пошел он к чертовой матери! Еще о нем не хватало думать! «Как же жить, если и об этом молчать!» Ох уж и брезговала она мной, когда говорила это! Вроде мат от меня услышала или еще какую грязь. Выходит, противно бы ей промолчать было! Нехорошо, нечестно. Что, мол, если по-чистому да по-честному человек поступает, то всегда может во всем признаться. Мол, я не какая-то там согрешившая жена, а честный человек и не боюсь, мол, про себя правду говорить. А я, выходит, дешевка, прежде всего о тишине да благодати подумал, а не о правде. Лишь бы не маяться, а правда подождет.

Какая же это правда? Хуже смерти. Позорная правда. Что это за правда, если с нее всю душу выворачивает? Может, вся правда между женой и мужем — щадить друг друга? И так жизнь не ромашки с солнышком. Пока заботы да нужды перехлебаешь, никакой правды не надо. Ладно, я пощады не прошу. Не надо щадить. Но если она уж такая честная и чистая, почему она человеческое-то во мне не увидела? Мол, Вася, ты — не тот человек, скучно с тобой, карусель одна беспросветная, а я вот другого встретила, он жизнь мне приоткрывает, мы с ним мечтать будем, рассуждать о жизни, а не только жить. Ну, другое дело. Может быть, я бы и согласился, я действительно только жить умею. И умею, может, действительно скучно.

А она ведь мужчину другого нашла. У них ведь все-е-е было. И он лучше меня. Он — хороший. В Калуге живет! Это что за правда?! Мать честная, да и есть ли она? Если за считанные дни жизнь вверх тормашками становится, то правда вообще как ванька-встанька. Качай в любую сторону — все правда!»

Было три часа пополудни, было безоблачно, жарко и ветрено. Василия, нелепо застывшего на полынном крапивном пустыре, насквозь пропекло этим жарким ветром. Он был бы рад закричать, облегчить онемевшую, темную душу, но не находилось, не получалось крика, пусть бы и, бессловесного.

На заводе, в толчее пересменка, он несколько забылся, с причудливым старанием принялся примерять к своему настроению этих спешащих, шумных людей. «На вид у всех жизнь чин чинарем идет. Или научились нелады за проходной оставлять? Ну, ни про кого не скажешь, что у него горе какое-то или беда. Усталые — да, смурные, — да, — я бы три смены подряд мог пластаться, на карачках выползти, лишь бы ничего, кроме усталости, не было. Неужели у всех верные жены и дома полный ажур? Нет, кто-то наверняка притворяется. Или не придает значения. Притерпелся, наплевать, глаза закрывает, лишь бы не видеть. Что же, я особенный, на душу хлипкий — почему меня-то это с ума сводит, жить не дает? Как граф какой-нибудь из себя выхожу. По книжкам, все графья от ревности стрелялись. Граф не граф, а тоже впору стреляться! Сердце-то куда девать?!

Конечно, никому про это и под пыткой не расскажешь. И позор и жуть. Значит, ты с изъяном, значит, так себе человек, раз тебя можно обмануть, бросить, раз тебе можно за три недели замену найти.

А все-таки как же другие терпят? Ведь есть они, есть, другие-то. Узнать бы, поучиться этому терпению. Или такое дело — никто не поможет? Твой крест, сам и неси».

Он увидел Риту. В черном свитерочке, в черном, с редкими багряными листьями, платке, она выглядела осунувшейся, печально похорошевшею. Встретила Василия усталой улыбкой, как показалось ему, рассчитанной на сочувственные, участливые расспросы. Эта улыбка, кокетливая траурность наряда отозвались в Василии мгновенным неприязненным хмелем: «Ну, приставленная. Изо всего спектакль устроит». И подавляя его, долею ума понимая его вздорность и несправедливость, Василий заговорил с этаким лихим, напористым возбуждением:

— Невестке привет!

— Здравствуй, Вася. — Она потупилась, чуть втянула щеки — сирота казанская, да и только. — У тебя настроение — хоть взаймы проси.

— Пожалуйста! Даром отдам! А ты что это как монашка? Дай-ка, дай-ка поближе гляну: ты смотри, даже ресницы не красит! Федьке карточку пошли, а я, как запасной свекор, удостоверю: живет твоя Рита монашкой. Не забыла про свекра-то?

— Ничего я не забыла. Давно не виделись, Вася. А тебе бы почаще спрашивать-то.

— Есть, исправлюсь. Главный вопрос: как блюдешь себя, держишь?

— Ой, Вася. Уже пять писем пришло.

— На все ответила?

— Так пока некуда отвечать. С дороги прислал.

— Потому и киснешь?

— Почему кисну? Вообще. Теперь мое дело ждать. А будто вчера проводила.