— Думают, наверное. Что ж на таких «думальщиков» обижаться.

— А на кого обижаться?

Время от времени встречаюсь с Михаилом Дмитричем Барохоевым, директором Ушаковского леспромхоза. Иногда заворачивает, возвращаясь из города.

— Сидишь все, сочиняешь? Здорово! Голова не болит? Ох, я в детстве сочинять мастер был. Возьму газетку и будто читаю вслух. А сам все про соседей, разные деревенские новости выдумываю — так, веришь, складно выходило.

— Вон газетки, на столе. Любую бери, вспомни детство. С удовольствием послушаю.

— Нет, парень… Теперь голова не тем занята. Сочинять не надо: что ни день, то новость — кру́гом, кру́гом, голова-то. Из отпуска, понимаешь, отозвали. Месяца не прошло, а план по вывозке наглухо провален. Кой-какие сбережения имелись, и те как языком слизнули. Ну скажи, как так можно? Я же не надсмотрщик, чтоб ходить и погонять: давай план, гони план!

Барохоев на моей памяти, не догулял ни одного отпуска, всегда отзывали и всегда из-за проваленного плана.

— Выходит, незаменимый ты. Тебя нет — плана нет. Ты появился — леспромхоз опять в передовых.

— Какой там незаменимый! Помощники такие.

— Что же ты их не учишь? Знаешь поговорку: если тебя некем заменить, значит, ты плохой руководитель. Все дело в хорошей замене.

— Думаешь, так легко ее найти?

— Неужели без тебя ни у кого голова за дело не болит? День прошел, и ладно — так, что ли?

— Голова-то, может, кой у кого и болит, да этого мало. Надо, чтобы еще и сердце болело. Чтобы совестились, если дело не ладится.

Леспромхозовский поселок Горячие Ключи по сравнению с Добролетом — оазис цивилизации и культуры: там три магазина, клуб, школа-восьмилетка, почти круглосуточный свет, водонапорные колонки, дощатые тротуары, библиотека и солидный медпункт.

Часть леса, заготавливаемого Горячими Ключами, идет в Японию, и довольно часто в леспромхоз совершает поощрительный рейс специальная автолавка с японскими товарами. Конечно же, в такой день и добролетские женщины оказываются у ее прилавка. Немедленно кто-то из горячинцев замечает:

— А вы тут с какой стати?! Вас не звали и не приглашали — за какие такие глаза вам импорт должен доставаться?

Добролетские женщины, сколько хватает терпенья, отмалчиваются, а потом, разгоревшись, вскидываются:

— А мы виноваты, да?! В нашу дыру что привезут? Сахар, чай, махорку?! Тоже не хуже людей, тоже в лесу живем! Только его и видим! Импорт этот к нам в первую очередь должны везти. Нечего!

Говорю Барохоеву:

— А за Добролет сердце не болит, Михаил Дмитрич?

— С какой стати?

— Ну, как же. Живет как в каменном веке. Хоть бы дизелиста дал. Лес тебе кто отводит? Добролет. Штрафует тебя за плохую приборку делян кто? Добролет. Картошку здесь сколько твоих рабочих садят? Мог бы и дать что-нибудь на бедность.

— Переселяться надо в Горячие Ключи. Всеми благами по пути оделим.

— Кто-то и здесь должен жить.

— Живите, я не мешаю. А вот насчет штрафов ты зря сказал. Не больно выгодно нас штрафовать. За сучки, за нависшие деревья, за нарушение зоны — дело живое, рабочее, можно много насчитать. Так ведь и лесников будут ругать. Почему не следили вовремя, почему не заставляли вовремя? Так что насчет штрафов у нас вполне терпимые, ну, не сказать что товарищеские, а приятельские отношения. Вообще с уборкой делян — дело сложное. Я однажды такой опыт провел: поставил бригаду, чтобы все по правилам подобрали и подчистили. И что ты думаешь? Пришлось им доплачивать до тарифа, ничего не заработали. Расцепки за уборку низкие. Вроде как нарочно такие выдумали, чтоб нас искушать: да плюньте, ребята, кто за такие деньги работает?

— То есть получается, лесники для вас стараются, а вы для них — палец о палец не ударяете.

— Знаешь, за язык меня не тяни. Не знаю, как получается. Нет пока равновесия — так я тебе скажу.

Прекрасен Добролет в декабре. В розовато-синих, искристых снегах; веселые, рождественские дымы над крышами; редкий скрип шагов: редкий же, рассыпчатый шорох кратких снегопадов с ветвей — хожу и хожу с ощущением преждевременной праздничности. До Нового года еще две недели.

Зову соседскую собаку Милку, и мы идем в лес, присмотреть елку. Сначала по лесовозной дороге, потом сворачиваем на плотную, укатанную лыжню. Милка — веселая, ласковая лайка. Сама белая, лишь на морде и на боку черные заплаты, хвост в полтора кольца, умные, живо блестящие глаза. Бежит легко и весело впереди, иногда останавливается, ждет меня, улыбается добродушно-снисходительно: что ж, мол, ты еле плетешься?

Вдруг слева, из сугробчика под березовым пнем, взметывает рябчик — вздрагиваю, завороженно смотрю ему вслед. Вот он мелькнул в частом осиннике и исчез: только розовеет, искрится тонкая снежная пыль. Впереди залаяла Милка, с какою-то истошной звонкостью. Тороплюсь на лай — наперерез по мелкому, частому сосняку машут, уходят летяще два изюбра. Милка долго гналась за ними, вернулась охрипшей и обиженно попрыгала на меня, потрепала за рукав: что же ты не гнался? Разве можно было упускать?

А вот и елка, с каким-то приметным достоинством стоящая на отшибе, на сине-белом бугорочке. Обошел ее, отряхнул от снега — хороша, приглядна, стройна, с тонкими густыми иголками. За ней и приду ближе к Новому году. И мы неспешно возвращаемся с Милкой в деревню.

Загляну к Амилаевым, Евгении Акимовне и Алексею Дмитричу. В сенях, на полке, круги мороженого молока, под ручками-щепками — застывшие кремовые всплески сливок. Опять заискрится, мелькнет видение Нового года. Евгения Акимовна шугнет с табуретки белого ленивого кота Казначея, пригласит: «Посидите, посидите с нами, расскажите, где были, что видели». «Да где был, за речку ходил, елку присматривал». Алексей Дмитрич только что вернулся с работы, еще лицо не остыло от ходьбы. Он работает в Горячих Ключах и зимой ходит пешком, если не подвернется попутка. Туда — семь километров и обратно. Ночью ли, днем — как смена угадывает. Тоже расскажет, как ночью шел на работу. Как заяц выскочил на дорогу и долго прыгал впереди. «В компании-то сразу веселее идти стало. Под Новый год у зайцев самое веселое время».

А в лесничестве Новый год вообще уже стоит на пороге. Подъезжают и подъезжают машины. Из школ, из детских садов, из Домов культуры. За елками. Веселые, неуклюжие в толстых одеждах люди толпятся у крыльца, Галина Николаевна Каспришина с утра до вечера в эти дни пишет разрешения и только спрашивает: «Какую вам? Два, три, пять метров? Одну, две?»

В эти дни Добролет нужен всем. Дорога из него празднично присыпана хвоей. Может быть, в Новом году и его спросят: «А тебе-то что надо? Ты-то в чем нуждаешься?»

1971—1974 гг.

В малолетстве Алена не любила манную кашу. Сев за стол, смотрела в окно, считала воробьев, расспрашивала меня о всякой всячине, а сама все отодвигала и отодвигала тарелку.

Но если я занимал ее какой-нибудь историей, она преспокойно съедала манную кашу. Я стал сочинять разные истории.

У Алены начался бурный рост. Ее уже не надо было уговаривать сесть за стол, а у меня появилось свободное время, чтобы занести эти истории на бумагу. Я рассуждал так: раз истории помогли выкормить Алену, то, может быть, собранные в книгу, они помогут еще кому-то выкормить своих детей, что папы и мамы, читая ее, найдут и для себя нечто забавное и поучительное.

Конечно, нехорошо читать книжки за столом. Но что поделаешь, если манную кашу можно победить только словом?

И вот однажды герои истории появились у меня и сказали: