— Уж это точно!

— Что точно?

— Что я не замечательный и не медведь.

— Ты давай повторяй, паря Ваней.

— Хорошо, паря Михей.

— «Буду петь, плясать и веселиться, чтоб на этом месте провалиться. Быть надежным другом обещаю и на этом клятву я кончаю». А теперь бежим, паря Ваней, к стогу. Завтра посошки вырежем, холщовые котомки смастерим, балалайка на плечо, и — вперед, не робей!

…Девочки и мальчики проводив зверей в рощу, возвращались теперь по домам, понурые, мрачные, молчаливые.

— Ох и достанется мне! — Сашка Деревяшкин глаза зажмурил и головой потряс, представив, как ему достанется. — В магазин не сходил, сестренку из садика не взял, пол не вымыл! Ой-о-ой! Горе мне!

— Вовка! Снимай ремень, — обратился он к Вове Митрину. — И пару раз мне всыпь. Уж привыкать так привыкать.

Вова Митрин быстренько снял ремень и, надо сказать, сделал это с удовольствием: характер у него был мягкий, робкий, и все-таки он завидовал, что верховодит среди ребят Сашка Деревяшкин. «Сейчас узнает, как выделяться!» — подумал Вова Митрин и взмахнул ремнем.

— Да сильней ты! Гладишь, а не бьешь! — крикнул Сашка. — У отца рука тяжелая. Разве он так будет? Бей, не жалей, Вовка!

Вовка Митрин изо всех сил стегнул. И раз, и другой, и третий, и четвертый.

— Стой, стой! Ты чего разошелся! Я два раза просил. Давай сюда ремень! Поворачивайся. Остальное тебе верну: мне чужих не надо.

— Нет, я решительно против. — Вова Митрин отдышался, гордо выпрямился. — Меня никогда не наказывают ремнем.

— А что? Прямо ладонью?

— Нет. Папа берет меня сначала за правое ухо и говорит: «А вот мы тебя за ушко да на солнышко!», потом за левое: «Вот мы тебя выведем на чистую воду!» — и отправляет в угол.

— Больно берет?

— Уши огнем пылают и кажутся крыльями. Вот-вот взлечу.

— Ревешь?

— Конечно, нет! Две-три слезинки и то потому, что жалко папу. Он очень раскаивается. Прямо-таки мучится, что надрал мне уши. Хватается за сердце, таблетки глотает. И бормочет про себя: «Лучше бы этот мальчишка был сыном более спокойного человека».

— Сегодня надерет?

— Должен. Он черничное варенье очень любит. Сам ягоды собирал. А я последнюю банку унес. — Вова Митрин побледнел, вздохнул, впервые за день поняв, какой он ужасный мальчик. — Без спросу. — И опять характер у него стал робким и мягким.

— Все ясно, Вовка. Давай должок верну. Сначала дерну за правое, потом за левое.

— Давай, — согласился Вова Митрин. Уши у него побледнели, напряглись, развесились чуть в стороны.

Девочка Алена отвернулась — жалко, очень жалко Вовины уши и самого Вову очень жалко.

— Вот потрогайте, потрогайте! — с гордостью предложил Вова Митрин, когда Сашка Деревяшкин надрал ему уши.

К ним действительно невозможно было прикоснуться — обжигали, как угли.

Алена сказала:

— Не расстраивайтесь, мальчики. Не переживайте. Меня тоже наказывают. Вот сегодня Сашка нашел меня в углу. — Так утешала Алена Вову Митрина и Сашку Деревяшкина, а про себя радовалась: уж сегодня-то ее не накажут, не за что. Утром отстояла свое, а к вечеру не накопила еще никаких проделок.

— И меня только в угол ставят, — сказала Муля-выбражуля. — И сегодня поставят. Брата не накормила, молока не купила, кашу не сварила — вот такая ужасная нянька!

— Да, — вздохнул Вова Митрин. — Скучно в углу стоять. Очень. Неужели нельзя в углу какой-нибудь интерес найти?

— Можно, — ответила Алена. — Придумывай сказки и не заметишь, как время пролетит.

— Договорились, ребята! — крикнул Сашка Деревяшкин. — Нас накажут, а мы — сказки сочинять. Не ныть, не хныкать, прощения раньше времени не просить. Знаю я их. Быстро начнут жалеть и раскаиваться.

— Кто начнет жалеть?

— Родители, конечно. Если наказание переносишь молча и послушно, они вскоре начинают раскаиваться: нехорошо, мол, нам, взрослым и большим, так мучить детей.

— Извини, Саша, — перебила его девочка Настя. — Но я не смогу сочинить сказку. Меня никогда не наказывают.

— Как?! — хором закричали ребята и замерли, остолбенели на месте.

— Очень просто. Меня не за что наказывать. Я никогда не поступаю плохо, я поступаю только хорошо. Сама не знаю, как это у меня получается.

— Не может быть!!! — чуть не задохнулись от удивления ребята. — Ни разу — плохо?!

— Да, ни разу. Я отличница, очень послушная, по дому помогаю, никогда не грублю и не лгу, всегда опрятна и аккуратна, умею шить, гладить, стирать, варить обед, я — староста класса и у меня еще двадцать других нагрузок. Кроме того, я помогаю Васе-рыжему подтянуться по физкультуре. Он отстающий, и после уроков мы прыгаем с ним в длину. Не подумайте, пожалуйста, что я хвастаюсь. Я в самом деле такая.

— Откуда ты, прелестное дитя? — опомнившись от удивления, деловито поинтересовался Вова Митрин.

— Такая уродилась.

Сашка Деревяшкин поднял руку.

— Внимание! Я не договорил. Так вот. Когда родители раскаются, надо нам всем к ним подлизаться.

— Как?

— Подходить и лизать щеку языком.

— А если мой папа будет бриться и будет намыленный?

— Ладошкой мыло сотри и лизни. Когда мы подлижемся, их сердца растают, как воск. Тогда можно просить о чем угодно. И мы попросим разрешения разобрать зверей по домам. Ясно?

— Ура! Ясно! — закричали ребята.

Напрасно Алена радовалась, что ее сегодня не за что наказывать. Она забыла о записке, которую воткнула в замочную скважину, убегая утром из дома. В записке Алена объясняла, что оставила ключ у соседей.

Мама и папа вернулись с работы вместе, взяли ключ у Василисы Филипповны, подошли к своей двери. Через минуту мама возмутилась:

— Вечно в этом подъезде, как в погребе! Куда лампочки деваются — темень кромешная!

— Спокойно, — сказал папа. — Ты устала и нервничаешь. Позволь я. — Папа отобрал ключ у мамы — спокойно, неторопливо зазвякало железо о железо, прошла минута, другая, папа уже орудовал ключом, как штыком, истыкал всю дверь, но она не открывалась.

— Успокойся, пожалуйста, и ты, — строго сказала мама, разыскивая ключ на полу. — Вот теперь еще и ключ не найдем. А-а-ай! — закричала мама, наткнувшись в темноте на соседскую кошку Муську, дремавшую в углу. Муська от испуга мяукнула. А папа в эту минуту заворчал:

— Хулиганье! Забили скважину щепкой! Вот хулиганье!

Пришлось искать дежурного слесаря. Слесаря папа нашел, но тот сказал, что он — обыкновенный, нормальный слесарь, ему и в голову не приходило быть дежурным, сегодня футбол, и вообще он с места не сдвинется, и, если гражданин не торопится, они могут вместе посмотреть футбол.

Папа не торопясь вернулся к маме.

— Футбол, массовое зрелище, — развел руками папа. — Никого не найдешь.

— Что же, мы будем стоять здесь весь матч? — Голос у мамы задрожал, и губы запрыгали, как у Алены.

— Может быть, и до утра. Я же не взломщик, у меня другая профессия.

— Ты хуже взломщика! Ни один взломщик не относится так к родной жене! Ну придумай что-нибудь? В милицию позвони!

Папа позвонил в милицию:

— Алло! У вас какого-нибудь взломщика, медвежатника на примете нет?

— А нам зачем?

— Дверь взломать.

— Очень интересно. Вы что, решили добровольно отдаться в руки закона?

— Я просто хочу попасть в квартиру.

— В чью? Адрес?

— В свою! Собственную!

— Нам не до шуток! Вы будете взламывать или не будете?

— Но чем, чем? Подскажите!

— Вот когда мы вас заберем, тогда объясним. Всего хорошего.

Папа повесил трубку, из телефонной будки выходить не хотелось. Он долго изучал правила пользования телефоном-автоматом, а в это время дворник дядя Федя ломом и топором открыл дверь и, не слушая маминых «спасибо», пробурчал:

— И не такие открывали.

Мама, включив в коридорчике свет, увидела Аленину записку.

«Ох, несчастная! — думала мама. — Кто ее учил вставлять записки в замочные скважины? Только не я!»