И тут влетела сияющая, Алена, и вдруг она увидела пасмурные лица родителей и сломанную дверь. Сердчишко у Алены екнуло.

— Ой, кто это? Ты, папа? — сказала она, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Нет, ты! — ответила мама. — Ты сломала дверь, испортила мне настроение и еще носишься где-то, как саврас без узды.

— Я не ломала, не ломала! Да! Не портила! — плаксиво запричитала Алена, но тут же вспомнила Сашкин приказ: не артачиться, быть молчаливой и послушной.

Мама продолжала ругать Алену, а папа, засунув руки в карманы, ходил вокруг да около, молчал и все время уговаривал себя не вмешиваться. «Это непедагогично — ругать вдвоем. Надо иметь выдержку. Но и она могла бы остановиться, — думал он о маме. — Девчонка голодная, одни глаза остались, и вообще еще маленькая. Но, опять же, непедагогично делать замечание при ребенке. Не полагается». Так молча и проходил, пока мама не поставила Алену в угол.

Алена сразу же начала сочинять сказку. «Бежал по лесу заяц. Вдруг видит, на пеньке сидит чертенок с желтенькими рожками…» Дальше Алена ничего не могла придумать. Вспомнила зверей, оставленных в Березовой роще. «Как они там, бедненькие? Трава уже в росе, холодная, а им и укрыться нечем».

Сашка Деревяшкин, отведав ремня, тоже стоял в углу и тоже сочинял сказку. «В зоопарке шел тихий час. Маленький тигренок лежал в кровати и скучал. Как хорошо бы сейчас путешествовать…» Сашка захотел есть, будто и не ужинал недавно. Решил пробраться на кухню и раздобыть кусок хлеба с солью, но передумал: опять попадешься, и тогда отец ни за что не раскается.

Лишь Муля-выбражуля начисто забыла об уговоре, и когда мама показала ей на угол с зеркалом, Муля топнула, сжала кулачки:

— Не хочу в угол! Чуть чего — сразу в угол! Надоел мне ваш Петенька. Все из-за него! Завели, вот и сами нянчитесь.

Мулина мама, онемев от изумления, округлила и без того большие глаза с чуть подкрашенными зеленоватыми ресницами. А Петенька, увидев Мулю и услышав ее голос, быстро запрыгал в кроватке и потянулся к Муле. Она даже не взглянула на него:

— Превратили меня в няньку! Носитесь со своим Петенькой, как с писаной торбой. А меня разлюбили. Только и умеете наказывать!

— У тебя все? — спросила Мулина мама.

— Нет, не все! Я бедная, несчастная девочка! Хуже Золушки. Уже все платья Петенька кашей замазал. И нового не допросишься. Кто говорил: дочка, уж посиди еще вечерок, а завтра сходим купим новые банты. Кто?! На меня смотреть страшно! Не девочка-припевочка, а падчерица.

— Теперь все?

— Все.

— Вставай в угол. И обдумай все глупости, которые ты сейчас сказала.

— В угол, в угол! Пеленки стираю да в углу стою. Что за жизнь. А вы с папой по театрам ходите да по гостям. Скажи, хорошо вы поступаете?

— Екатерина! — повысила голос мама. Мулю-выбражулю мама обычно называла Катей, а когда сердилась — Екатериной. — Ты встанешь в угол?

— Нет.

— Хорошо. — Мама сняла телефонную трубку. — Алло, девушка! Соедините, пожалуйста, с пригородной! Пригородная? Номер тринадцать.

Телефон зазвонил в избушке деда Пыхто. Он, позевывая, потягиваясь, встал с лежанки, поковырял пальцем в волосатом ухе, подождал, пока звонок повторится.

Брат Пыхт Пыхтович по обыкновению спал на печке, сильно храпел, и дед Пыхто не разобрал: то ли храп у Пыхт Пыхтовича стал со звоном, то ли в самом деле заработал давно молчавший телефон.

— Неужто померещилось? — спросил Пыхто у семерых пыхтят, черненьких, мохнатеньких, славненьких. Они сидели на лавке и ели печеную картошку, быстро перекатывая ее в розовых ладошках, чтобы не обжечься.

— Был звонок, был звонок! — дружно закричали они. — В голове Пыхт Пыхтовича!

Пыхт Пыхтович приспособил телефон вместо подушки, и вот уже который год пролеживал его. Дед Пыхто ткнул брата в бок:

— Пыхт Пыхтович! Неужели не слышишь? Правда, хоть из пушек пали!

Пыхт Пыхтович пошевелил пальцами, причмокнул, перевернулся на другой бок, протирая глаза. Он молчал всю жизнь, поэтому и сейчас не сказал ни слова.

— У-у, лень беспробудная! — Дед Пыхто выхватил трубку из-под головы:

— Але! Слушаю.

— Говорит мама девочки Кати. Здравствуйте.

— Здорово, здорово! — закричал дед Пыхто. — Чего на ночь глядя трезвонишь?!

— А кто со мной говорит?

— Как кто? Я.

— А вы кто?

— Дед Пыхто.

— Вас-то мне и надо. Дедушка, помогите. Дочь от рук отбилась. Может, возьмете на воспитание? Недельки на две?

— Рад бы, милая, да все запасы вышли. И щекоталки запылились. Девчонка, говоришь? Одна? В общем, так договоримся. Денька через два веди. Слышишь? Але! Але! Чего молчишь? Жалко девчонку стало? Эй, Катина мамаша! — Дед Пыхто кричал в трубку до тех пор, пока телефонистка пригородной станции не сказала:

— Папаша, охрипнете. На том конце короткие гудки.

Дед Пыхто не глядя положил трубку — серединкой она улеглась на переносицу Пыхт Пыхтовича, а мембранами прикрыла ему глаза.

— Что, чумазые, слыхали? — Дед Пыхто, подбоченясь, прошелся, точно барыню собирался плясать. — Такие звонки очень мне нравятся! Чую перемены! А ну-ка, марш с лавки! Скоблить, чистить, мыть. Живо!

Семеро пыхтят спрыгнули с лавки.

На самом деле Катина мама не бросала трубку, и ей было очень неловко, что ни «до свидания», ни «извините за беспокойство» не успела сказать деду Пыхто. Муля-выбражуля, то есть девочка Катя, услышав, кому звонит мама, подбежала к телефону, нажала рычажок и быстро проскакала в угол.

— Значит, не хочешь на перевоспитание? — спросила мама.

— Нет, нет. Лучше в углу постою.

— Смотри. А то он согласен заняться тобой.

— Мамочка, лучше я обдумаю глупости, которые успела наговорить.

— Что ж, не буду тебе мешать.

Девочка Настя долго упрашивала маму и папу поставить ее в угол, но они наотрез отказались.

— За что? — спрашивали они.

— Все стоят, и я хочу.

— А если все на головах будут ходить?

— Не будут. Поймите, ребята стоят из-за зверей. Неужели нельзя и мне за них постоять?

— Нет, нет, Настя. Ты ни в чем не виновата. Пожалуйста, угощай своих зверей, привечай — мы не против. Ведь ты у нас все успеваешь, нарадоваться на тебя не можем!

— Ну, пожалуйста! Хочу быть хорошим товарищем! Хочу делить чужое горе, чужую беду! Ну, пожалуйста, поставьте меня в угол!

— Нет, нет, Настя. У меня сердце кровью обольется, — говорила мама.

— Я не хочу быть несправедливым, — говорил папа.

Девочка Настя впервые в жизни разревелась и, пока ревела, думала: «Может, мне тоже надо набедокурить? Разбить окно или получить двойку? Босиком прийти в школу? Тогда меня придется наказать…»

О, как был дальновиден Сашка Деревяшкин! Не отстояли ребята и по часу в своих углах, как родители начала раскаиваться, мамы и папы, смущенно переглядываясь, зашагали по комнатам, виноватыми глазами лаская затылки своих детей. «Все-таки мы чересчур строги и жестоки, — думали мамы и папы. — Ведь эти маленькие человечки, в сущности, покорны, послушны и беззащитны. Мы почему-то не поощряем их любопытства, доброты, бесхитростности, мы требуем только послушания. Слушайтесь — и все тут! Ах, дети, дети! Поседеешь, пока вас вырастишь!»

Папы и мамы шагали по комнатам, придумывая, чем же, чем загладить, искупить свою черствость и строгость, и уже сыпался воображаемый дождь ирисок, батончиков, эскимошек, матрешек, мелькали спицы воображаемых велосипедов, блестели лаковые гривы деревянных коней, красные бока надувных матрацев и серебристые спиннинговые катушки.

Но папы и мамы даже предположить не могли, что от всех этих подарков их удивительные, несравненные дети откажутся.

Утром, собираясь на работу, Аленкина мама сказала:

— Будь умницей, дочка. Мы с папой решили купить подростковый велосипед. До школы вволю накатаешься.

Алена только-только просыпалась, дневные заботы еще ходили вокруг кровати на цыпочках, не мешая ей нежиться и сладко-сладко зевать. Поэтому Алена отнеслась к маминым словам с утренней, розовой ленцой и слабо, сонно взмахнула рукой, послала маме воздушный поцелуй. Прикрыла глаза и увидела себя на велосипеде, в окружении мальчишек и девчонок, которых она выстраивает в очередь к своему велосипеду.