Трофим ночевал в конторе, а утром собрался и ушел в тайгу с обходом дальних зимовий.

Лыжи утопали в сухом рассыпчатом снегу, поэтому Трофим шел медленно, без наката, и заранее досадовал, что к Дальнему озеру сегодня не доберется. Но за Синюшиной падью он наткнулся на свежую лыжню и обрадовался — теперь, посвистывая, катись и катись. Кто-то проторил ему дорожку ранним утром — след прихвачен морозцем, не мнется и не осыпается. «Кто бы это мог? — вспоминал Трофим охотников, толокшихся в конторе в последние дни. — Вчера вроде никто не собирался. А! Хоть кто! Только позор мой обогнал меня, впереди бежит. Сегодня по всем зимовьям разнесется: «Трошку Пермяка баба вчера накрыла, с молоденькой спутался, а она выследила».

Бессонная, утомившая голову ночь несколько притупила в памяти вчерашний скандал, усмирила усталостью его дикую слепую силу. «Никогда тебе этого не прощу, — в который раз обращался Трофим к разгневанному видению жены. — Разве ж так можно? Подкараулить, в волосы вцепиться, на потеху всему поселку мужа выставить. Ну, ладно, нехорошо получилось, виноват я, ревность тебя загрызла, но можешь ты сдержаться? А девчонка при чем? Ну, влюбилась, по молодости не смогла себя перебороть — неужто простить ей нельзя, пожалеть, что женатого выбрала. Песни про это поют. Это что же у нас за жизнь будет? Разве ж мужа так удерживают — криком да воем! Никуда же я не делся. Не умер, в тюрьму не попал — всего-то девчонку пожалел. Вот встань на мое место. Да то же самое бы сделала!»

Он остановился перед спуском в неглубокий распадочек, скорее, даже лощину, светлую, неожиданную среди угрюмого, матерого ельника. Лощинка приютила реденький соснячок; самовольно порошил, соскальзывал с веток снег и, не достигая земли, серебрился, веял в сизых кустах малины — серебряная пыль возникала как бы из тишины, сгустившейся до синевы только здесь.

Трофим и в прошлые зимы проходил этой лощинкой, но отчего-то не замечал ни парящей серебряной пыли, ни тихих, одиноких кустов малины, ни особого голубовато-мягкого свечения, исходящего от белых полян между соснами, уловив, ощутив которое, непостижимым образом добреет и успокаивается душа — до умильной, слезной дрожи. Трофим промокнул рукавицей глаза: «Дожил! Вчера книжка слезу выбила, сегодня — соснячок этот. Ослаб на душу, как Милый Зять».

Он осторожно спустился, осторожно пересек лощину, боясь, что лыжный скрип или зашелестевший куст нарушат тишину. На перевале оглянулся: светлое пятно лощинки уже заглушалось сумрачной зеленью елей.

«Вчера неладно я поступил. Ох, неладно. Убежал, нехорошо, видишь, мне стало. Но только мне! Нина тоже с ума сходила — ей нехорошо было, только ей. А друг о дружке мы не подумали, нет! Где уж там! Может, подумали бы, так и скандала б не получилось. Маше-то хуже всех. А я ее бросил вчера. За что, за что она меня так любит? Все-таки выдумала она, по незнанию любовь эту терпит. Кто я такой, чтоб любить меня?»

К обеду он вышел на Фирсов ключ — до зимовья оставалось полчаса ходу. Издали увидел дымок над крышей, обрадовался: «К готовому чаю поспеваю», — но, узнав среди встречавших собак рыжего белогрудого кобеля, нахмурился: «Вон-он кто здесь. Ванька Фарков. По его, значит, следу шел. Ну, с этим будет разговор. Теперь все одно к одному пойдет. Ругань к ругани липнет».

Конечно, Иван Фарков помнил, как Трофим швырнул в него графин с водой, и не заспал, не простил обиду. Угрюмый, трезвый, черный, он поначалу и здороваться не захотел, но все же, помолчав, пошвыркав чай, буркнул: «Здорово!» — в тайге, под общей крышей, нехорошо сразу же приступать к ссоре. Но к столу не пригласил, да Трофим и не ждал приглашения. Достал из поняги припасы, налил чаю, устроился с кружкой на нарах, придвинул вместо стола сосновую чурку.

Отчаевничали молчком. Фарков свернул цигарку, вылез из-за стола и — мимо Трофима — брякнулся на нары, сильно толкнув его при этом. Трофим промолчал, хотя толчок и отозвался в боку резкой болью, — морду можно за такую нечаянность бить или на худой конец покрыть как следует. Но он лицо все ж таки официальное, терпение, выдержку должен соблюдать.

— Как у тебя с соболями нынче?

Фарков не ответил, лежал с закрытыми глазами, дремным прикидывался.

— Ты что, оглох? Сколько, спрашиваю, у тебя соболей нынче?

Фарков еще помолчал — большую выдержку имел.

— Штук двадцать есть. Только не ори так, не в конторе сидишь.

— А что не сдаешь? Тянете резину, а я ответить толком не могу: будет план или нет.

— Походи, поспрашивай. А то вместо зада — мозоль сплошная.

— Может, поглядишь?

Фарков к чертям отбросил выдержку — сел.

— Эй, Трошка. Не заговаривайся. Осмелел! Видно, со свеженинки бабьей. Как она те вчера приглянулась?

«Ну, все, — вздохнул Трофим. — Сил нет». Уже не Фарков сидел перед ним, а ненавистное, черное мордастое чудище, принесшее Трофиму все муки, все обиды, и надо было уничтожить его, растоптать, на куски изрубить и в огонь бросить.

У Трофима даже сердце набухло и глухо, редко затолкалось в грудь — как бы просило, приказывало: освободи ты меня от этой боли, от этого стыда, волю, волю дай мне! Но Трофим уважал мужскую ссору и, не желая поддаться безоглядному гневу, смирил сердце, посидел еще, помолчал. «Кулаки пусть остынут малость. Потяжелее будут. Да и не хватит, однако, кулаков — уж больно зла много. Синяки да разбитые губы — только охотку сбить. По пьяному пылу куда ни шло. А по трезвости надо на всю жизнь память оставить — в душу же, гад такой, наплевал. Не-ет, Ваня. Мы сейчас по старинке сделаем. Как деды учили за обиды рассчитываться».

— Вставай, Ваня, — ласково попросил Трофим. — Вставай, пришло время.

Фарков вскочил, деловито, тоже ласково, поинтересовался:

— На улицу выйдем или здесь места хватит?

— Нет, Ваня. Драки нам маловато будет. Ружье бери.

— Ах, вон как! Ладно, Троша. Согласен. — Фарков надел полушубок, подпоясался, снял с крюка «тозовку».

— Пошли.

Они выбрали поляну, обнесенную старыми толстыми соснами. Фарков спросил:

— За которую ляжешь?

— Да могу за эту, если тебе идти не лень.

— Ничо. Недалеко. — Фарков перешел поляну и спрятался за противоположную сосну. Трофим достал из поняги одеяло, бросил на снег, улегся, зарядил «тозовку» и крикнул:

— Готово!

— Добро! — глухо донесся голос Фаркова.

И началась старинная таежная забава, почти забытая, вспоминаемая разве что по пьяному делу да по такой же вот непереносимой ненависти. А когда-то охотник не считался за охотника, если не хлебнул этой молодецкой опасной игры. Часами скрадывали друг дружку, проверяя крепость нервов, готовность к риску, — от скуки, дикости, избытка удали, пулей приучали когда-то охотника к звериной осторожности и ловкости. Зазеваешься, забудешься, вылезет у тебя из-за дерева плечо — получишь свинцовый толчок, в другой раз не станешь ворон ловить. Жуткая забава, но, верно, смертоубийством кончалась редко, а вот калечиться — калечились, да еще как. В Преображенском многие старики носят метки: кому пол-уха оторвало, кто беспалым на всю жизнь остался, а кто — колченогим.

Трофим высунул краешек рукавицы — звонко щелкнул выстрел, посыпались розовые крошки коры — пуля увязла в сосне. «Хорошо, гад, видит». Трофим показал рукавицу с другой стороны ствола — теперь ее пробило, и Трофим прилег, успокоился на время, соображая, как перехитрить Фаркова. Он запустил руку в снег, пошарил, пошарил, нашел корень, загогулиной оттопырившийся над землей. Аккуратно, голой ладонью, отгреб от нее снег, опять полежал, отогревая занемевшую красную ладонь под мышкой, потом придвинулся к загогулине и продышал в середине изгиба дыру — теперь и он хорошо видел фарковскую сосну. Пристроив «тозовку», стал ждать. Вот по правому срезу сосны зачернелось: то ли шапка, то ли плечо. «Подожду, — решил Трофим. — Пусть побольше вылезет». Вылезло плечо. Трофим прицелился. «Сейчас я ему в мякоть на сросте врежу. Чтоб помнил, гад». Мушка зацепила угол плеча, по шву рукава. Трофим выстрелил — взорвался над поляной испуганно визгливый мат. «Так-то, Ваня, — усмехнулся Трофим: — Глотку дери, да не забывай с кем». Он отвалился от снежного окошечка, прислонился к сосне — все, перекур. Пока Фарков отойдет, осмотрит рану, заткнет ее чем-нибудь, не одна минута набежит. Трофим подождал, подождал и крикнул: