— Не могу, Васек, честное слово, не могу. Меня же Главный за шиворот — и утащит. Ох и строг зверь. Не смотри, что ласковый. Нет, Васек, пойду. Может, ты со мной?

— Не-е, я зверь вольный. Не тянет в клетку.

— Жалко, Вася. Сколько не виделись и опять расстаемся.

— Живы будем, увидимся.

Главный слон протрубил сбор. Звери построились парами — впереди Главный слон и медвежонок Мишук, назначенный провожатым. Главный медведь сказал ему:

— Ты уж, Петя, постарайся. Доверяю тебе: ты резвый, расторопный и умишко толково соображает. Пора уж специальность какую-нибудь иметь. Вот проводником станешь. Потом геологов, охотников будешь водить.

Главный слон скомандовал:

— Шагом арш! Запевай!

Звери зашагали в город и запели старинный африканский марш.

Ночью звери вдруг почувствовали, что по коже побежали мурашки, мышцы свело, носы онемели, и все враз начали ежиться, зевать, чихать.

— В чем дело? — спросил Главный слон у медвежонка.

— Ночь. Холодно. А вы непривычные.

— Что делать?

— Бегать, скакать и играть.

— Показывай.

Медвежонок разбежался и плечом поддел слоновую ногу, слон и не почувствовал толчка, но понял, в чем суть. Передал по цепочке приказание:

— Всем толкаться, да посильнее. И при этом бежать.

И действительно, от толкотни стало теплее.

Зверей в городе не ждали, сном-духом не слыхали про их мореплавание, поэтому горожане при виде звериной толпы побледнели, онемели, с перепугу забыли знаменитое сибирское гостеприимство. Вместо того чтобы встретить хлебом-солью, повести с дороги в баньку дорогих гостей — пусть бы попарились, похлестались березовыми веничками, а после кваску холодного попили, да и за стол — к самовару для душевной и долгой беседы — вместо этого горожане попрятались на чердаки, в подвалы, за толстые, каменные стены домов. У одного окна стояла старушка, вздыхала, крестилась, жалостливо приговаривала:

— Охти мне, горюшко какое! Пожар в тайге все зверье выгнал. Куда же они подеваются, погорельцы лесные! Вышла бы, милостыньку подала, да ведь боязно. Ишь страшные какие!

Муж ее, Пантелеймон Иваныч, торопливо протер очки:

— Да ты что, старая? Вовсе глаза потеряла? Это где же ты в тайге слона видела? Или этого, пятнистого-то черта? Тьфу, из головы вылетело! Леп, лип, лэп… Ну, вроде партыто! А! Леопарта. Нет, Фоминишна, тут не пожар. Тут, считай, мировое событие. Тут, крестись не крестись, а звери иноземные. Должно, от войны сбежали. А может, ученым неймется: опыт какой проводят. Переселяют из одного места в другое. Сейчас такие опыты сплошь да рядом: то зайцев привезут, на волю отпустят, то рыбу из реки в озеро. Чтоб, значит, везде было густо, а пусто — нигде. А может, просто по свету бродят, счастья ищут. Надо посмотреть, Фоминишна, радио послушать, газетки почитать, потом уж на улицу-то показываться. А то выйдем, а вдруг не положено.

Суматохе в городе радовался, пожалуй, один дед Пыхто. В прежнем плаще, в накомарнике он залез на дерево и вопил изо всей мочи, подливая масла в огонь.

— Дожили! Слоны и львы по улицам ходят! Мало им собак и кошек, теперь львы. Чем ты возьмешь этого льва? Не пнешь, палкой не стукнешь, кипятком не ошпаришь! Он тебя первый ошпарит. Разжует и выплюнет. Нет, куда смотрит милиция? Безобразие!

Он спрыгнул с дерева, вскочил в будку телефона-автомата и, не закрывая дверь, позвонил в милицию.

— Алло! Милиция! Вы куда смотрите?

— На улицу.

— Так звери же там, звери!

— Видим.

— То есть как видим! Вам за что деньги платят?! За «видим», да? Перекусают же всех, съедят, косточки обгложут. Сделайте что-нибудь! Оштрафуйте, задержите — нельзя же так!

— Кого? Зверей? На сколько оштрафовать?

— Вы мне бросьте эти шуточки! Я ведь и на вас управу найду.

— Выходите, посмотрим.

— Безобразие! Еще милицией называются! Даже со зверями справиться не могут! — Дед Пыхто бросил трубку, довольно улыбнулся под накомарником, но тут запнулся о порожек будки и упал. Мгновенно рассвирепел. На лбу у него засияла шишка. Дед Пыхто вскочил и, не сходя с места, при свете шишки начал писать жалобу на милицию.

Еще у одного окна сидели две приятельницы. На одной был розовый сарафан, на другой — лазоревый. Приятельницы восхищались, хлопали в ладоши, перебивали друг друга:

— Ой, Маня!

— Ой, Таня!

— Ой, прелесть!

— Ой, чудо!

— Смотри, смотри, какая миленькая обезьянка. Так бы и погладила, так бы и прижала!

— А зеброчка-то, зеброчка какая полосатенькая! Пижамка, халатик, тельняшечка миленькая!

— Ах, я так люблю зверушек! Но квартиры такие тесные — никого нельзя держать. Всю жизнь мечтаю вырастить какую-нибудь животинку. Чтобы как друг была.

— И я! Ах, боже! Ведь они наши маленькие братья! Такие трогательные, беззащитные. Мне до слез их жаль. Я даже погладить их не решаюсь. Чтобы случайно не обидеть.

Старый павиан, проходивший мимо, услышал эти слова. Он остановился под окном, приподнял бескозырку (случайно нашел в океане) и с вежливой улыбкой сказал:

— Прошу прощения, прекрасная сибирская незнакомка. Погладьте меня, я не обижусь. Меня много били в жизни, но ни разу не гладили.

Приятельницы завизжали, замахали руками, опомнились, захлопнули окно:

— Какой ужасный нахал!

— Как не стыдно приставать к незнакомым!

— Фи!

— Фу!

— Обезьяна!

Старый павиан натянул бескозырку, вздохнул и побрел дальше. «Вот так всегда, — грустно думал он. — Ах, миленький, ах, смешной, забавный-презабавный. Только поверишь в это, а тебя как обухом по голове: «Обезьяна!»

Зато младшие горожане долго не рассуждали. Они выбежали, высыпали, вырвались на улицу и кинулись к разношерстным, пропыленным, дорогим на шеи. Сашка Деревяшкин с удивлением обнаружил, что у зверей холодные, мокрые носы, точь-в-точь как у соседского Шарика. Серьезная девочка Настя, круглая отличница, ни разу в жизни не наказанная ни мамой, ни папой, здоровалась с жирафом. Он достал из-за уха маленькую подзорную трубу, рассмотрел в нее из-под небес девочку Настю, почтительно нагнулся, и Настя чинно ему поклонилась.

— Очень рада вас видеть. Я слышала, что жирафы самые добрые и серьезные звери.

— Да, это так, девочка, — высоко, под облаками раздался голос жирафа. — Мы не переносим грубых слов, ненавидим сплетни, наговоры, не можем видеть ссоры, драки, звериную грызню. Вот почему мы так возвышаемся над всеми.

Девочка Катя, которую все, кроме папы, мамы и учителей, звали Мулей-выбражулей, показывала присмиревшим от восхищения обезьянам свое новое платье. Вертелась перед ними, приседала:

— Ни у кого в классе нет такого платья. Все мне ужасно завидуют, на переменах просят снять фасон.

— Ах, фасон! — вздыхали обезьяны. — Кто будет он?

— Не кто, а что, глупые. Фасон — это складочки, бантики, фантики, тапочки, пояски, колоски, туески, трэбэдэт… т… тэм… — затараторила в упоении Муля-выбражуля.

— Ах, трэбэдэт-тэм! — опять хором вздохнули обезьяны.

Лишь толстый румяный мальчик Вова Митрин не веселился и не ликовал. Он еле сдерживал слезы, кривил, морщил толстые, румяные щеки, будто у него болел зуб. Вову Митрина обидел, расстроил, чуть до слез не довел медвежонок Мишук, служивший проводником у африканских гостей. Когда Вова распахнул объятия и хотел облобызать Мишука, тот отстранился, загородился лапой и холодно сказал:

— Без нежностей, приятель. Я не мед, а ты не медведь. Нечего лизаться.

— Но я же рад тебе! Я очень люблю медведей! — растерялся Вова Митрин.

— Люби на здоровье. Но я — не маменькин сынок. Я — проводник. Можно сказать, следопыт. Ты видел, чтоб следопыты целовались?

— Не видел.

— И не увидишь. Бывай здоров. Вон Главный слон на совет зовет.

Мальчик Вова чуть не заплакал: теперь никому-никому никогда в жизни он не сможет сказать, что целовался с медведем.

Сашка Деревяшкин, поостыв от встречи, вспомнил, что не видел сегодня Алены. «Неужели не знает, неужели не слышала?! Конечно! Девочка! Сидит в куклы играет. В лоскутки разные. Знаю я их!»