Видимо, вскоре он и написал эти отмеченные высокой мудростью и высокой горечью строки:
Они минутой дорожат,
У них иной, пожарный, навык:
Как будто откопать спешат,
А не закапывают навек.
Спешат, — меж двух затяжек срок, —
Песок, гнилушки, битый камень
Кой-как содвинуть в бугорок,
Чтоб завалить его венками…
Но ту сноровку не порочь, —
Оправдан этот спех рабочий:
Ведь ты и сам готов помочь,
Чтоб только все — еще короче.
…Апрельская, волнующе-влажная жара, по ближним деревням отогрелись уже, радостно прочищали горло петухи — пора было собираться домой. Жмурясь от луж, замирая от вешнего приволья, нужно было искать денег на дорогу. Я поехал в Москву, но не задержался, вскоре вернулся. Саня увидел меня в окно, выскочил на крыльцо:
— Ты в «Юность» заходил?! Давай, поворачивай, тебя там ждут. Тут что было! Пришел корифей, то да се, спросил, где ты. Да вот, мол, поехал выяснять, попадет на праздники домой или нет. Слово за слово — как-то так получилось — я ему сказал, что у тебя повесть в «Юности» лежит. Спросил: большая? Нет, говорю, три листа, по листу в месяц читают. Он изумился: три месяца не могут решить?! Замолчал, посидел малость, ушел. Возвращается через полчаса, говорит, позвонил в «Юность». Велел тебе немедленно зайти туда.
Легко догадаться, что я повернул и снова ударил в Москву. Меня принял С. Н. Преображенский. Спросил, давно ли я знаком с Твардовским. Я сказал. Читал ли он мою повесть? Не читал. Сказал, что собираются меня печатать. В мгновение ока оформили договор, и вечером я ехал в Пахру со всякой прощальной снедью и с билетом в Иркутск.
Александр Трифонович пришел назавтра ранним утром. Постучал в окно. Я открыл, и еще на пороге он сказал:
— А я вам деньги на билет принес. Если не ошибаюсь, до Иркутска за девяносто рублей можно долететь.
Выслушал мои сбивчивые благодарные слова. Присел, не раздеваясь, на кухне.
— Преображенский спрашивал, читал ли я вашу вещь?
— Да, я сказал, что нет.
— Напрасно. Сказали бы, что я этак партитурно просмотрел.
— Ну что вы!
На крыльце был ледок, на лужах, а в воздухе уже настаивалась и млела дневная теплынь.
Мы увиделись через год, в июльский широколиственный день, чуть колеблемый знойными сквознячками. Мы вышли от В. Ф. Тендрякова и увидели Александра Трифоновича — они жили через дорогу друг от друга. Он подошел, поздоровался. Постояли немного:
— У-у, как от вас вкусно натягивает. Надолго в Москву?.. Ребята, как у вас с деньгами? Чуть чего — не стесняйтесь.
— Спасибо, Александр Трифонович. Пока держимся.
Еще постояли. Мы, кроме каких-то междометий и незначительных слов, ничего не смогли сказать ему.
Попрощались, пошли. Он окликнул:
— Ребята! Я с нежностью вспоминаю те вечера, — и приветственно, грустно приподнял палочку.
— И мы! И мы! — все вскинулось в душе, рванулось к нему, но только пооглядывались, помахали еще и зашли в лес. Мы видели его в последний раз.
Мы шли тогда березовой рощей, по сухой веселой тропинке, напрямик к остановке автобуса, на тридцать шестом километре Старокалужского шоссе. Солнечные пятна, сквозящая листва, редкие, после полудня, птичьи голоса — все это так ясно ложилось в душу, но не успокаивало ее, донельзя растревоженную встречей. Я пытался про себя облечь это волнение в слова, усмирить ими его, но тоже не получалось. «Он внушил мне горячую и живую любовь к русской классике… Приобщил к суровой мысли, что горек хлеб и горька чаша у человека, рискнувшего служить русскому слову… Что для занятия литературой, помимо того или иного дара, надо иметь мужество… что…» — примерно так я думал тогда, и именно так я думаю сейчас.
1973—1979 гг.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
В одном из своих очерков Вячеслав Шугаев писал:
«В Сибири, как, может быть, нигде, товарищество требует ежечасной, ежеминутной отзывчивости сердца. Товариществу здесь служат преданно и неустанно, возвышая это служение до подвижничества, без которого трудно было бы или совсем невозможно устроить Сибирь так, как она устроена нынче».
А действительно, как она «устроена» — Сибирь? Интерес к этому далекому загадочному краю был всегда велик, хотя и не всегда одинаков в своих целях и силе. Если же говорить о сравнительно недавнем прошлом, то следует отметить, что особый интерес к Сибири возник в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов и был во многом связан с освоением целинных земель и строительством грандиозных промышленных объектов, когда тысячи молодых людей двинулись в своих романтических устремлениях на Восток.
Естественно, что движение в Сибирь породило и новую волну литературы о ней, а если точнее, литературы о самом этом движении. При всей неодинаковости писательских манер она оказалась довольно однообразной: за избыточностью романтической приподнятости и обилием искренних восторгов нельзя было не обнаружить поверхностности оценок увиденного и беглости взгляда тех, кто решил свои впечатления сделать общественным достоянием.
В тот же период образовался и своего рода «встречный поток»: молодые писатели Сибири все чаще и чаще стали выступать со своими произведениями на страницах центральной печати. (Разумеется, о «встречном потоке» можно говорить лишь условно, так как Сибирь к тому времени дала уже немало значительных писательских имен.) Проявлен был своевременный интерес к первым произведениям Павла Халова, заметный резонанс вызвали повести Виля Липатова. С восторгом был принят разносторонний Василий Шукшин — прозаик, актер, режиссер. С некоторым «опозданием», но зато очень прочно вошел в литературу Виктор Астафьев. Этот список можно было бы и продолжить.
Надо заметить, литературное понятие Сибири не накладывается без остатка на понятие Сибири административно-географическое, отсюда и расширительное толкование «сибирской прозы», к которой мы правомерно относим не только произведения, написанные собственно о Сибири, но и о Дальнем Востоке. Особые исторические и природные условия, а также оторванность от центральных районов России наложили, естественно, свой отпечаток на характер человека, который не без особой гордости называет себя сибиряком.
В большинстве своем сибиряки писали ярко, броско, в их произведениях сюжет почти всегда был напряжен и изобиловал действенными поступками героев. Это самые общие, так сказать, родовые признаки «сибирской прозы», не нивелирующие, а объединяющие своеобразие различных талантов.
С конца шестидесятых годов в нашей литературе получила известность «вологодская школа», с которой связывались имена таких несхожих в своем проявлении талантов, как Александр Яшин и Василий Белов, Николай Рубцов и Ольга Фокина, Сергей Викулов и Александр Романов… В 1969 году в Вологду переехал Виктор Астафьев, и он как-то очень быстро вписался в «вологодскую школу» (сравнительно недавно В. Астафьев вернулся в родную ему Сибирь).
Говорить о «сибирской школе» трудно — слишком уж обильна и разнохарактерна эта литература, и, главное, она выдвигает все новые и новые имена. Только в минувшее десятилетие Сибирь дала такие писательские имена: Александр Вампилов и Валентин Распутин, Вячеслав Шугаев и Геннадий Машкин, Евгений Суворов и Юрий Скоп… И все они из одного города — из Иркутска. И все они родились в конце тридцатых годов и в литературу входили одновременно.
Когда мы сейчас читаем прозу Распутина, Скопа, Шугаева или пьесы Вампилова, то как-то трудно поверить, что когда-то они были… соавторами. Писали вместе очерки, рассказы, повести, выпускали совместно книжки. Пожалуй, такой артельный писательский метод — случай беспрецедентный в нашей литературе. И потом они «разошлись» не из-за каких-то внешних обстоятельств, а в силу закономерного тяготения самобытного таланта к индивидуальному самовыражению. А вот «сошлись» они в свое время по причине внешних обстоятельств — не было под рукой крепкой и авторитетной литературной поддержки, недоставало жизненного опыта и жизненных впечатлений, да и мастерства тоже. Тут-то вот и создалась своеобразная писательская артель.
