На колени к Маше положила голову рыжая испуганная лайка — самолет взлетал. Маша погладила собаку, и та, благодаря, осторожным горячим языком лизнула Маше руку.
1970—1972 гг.
ВОЛЬНОМУ ВОЛЯ
1
Жену проводил утром, сына отвез дневным автобусом к теще в деревню и вернулся домой полным холостяком. Вернулся засветло — в тени еще не загустел холодок, еще черемуха не заполнила прокаленные улицы своим чистым вечерним дыханием.
Шагая к дому, он думал о долгом беззаботном одиночестве, предстоящем ему. Нынешняя беготня по вокзалам, душный автобус, тряский проселок — все это было как бы последним испытанием перед получением прав на него, на этот вот празднично-жаркий вечер.
«Проводил, освободился, заслужил», — приноравливал он к шагу вдруг возникшие слова, то напевая их, то бормоча, и попутно прикидывал, как ловчее распорядиться собственными сборами, чтобы ни минуты не утекло из отпущенной воли.
Но вот словно споткнулся: «От кого освободился? Что заслужил? Семью сплавил и, значит, рад-радешенек? Ни отец, ни муж — так, вроде отпускника. Ловко, парень, устроился. — Он, забывшись, даже головой покивал, этак подтверждающе: слышу, мол, слышу все укоры и упреки. — Ну, ешкин корень! Что-то рано виноватиться начал. Может, воля эта холостяцкая таким боком выйдет — в голос выть буду. Милые, хорошие, быстрей под одну крышу собирайтесь! Никого я не сплавил и никого не забыл. Передышка вышла в семейной жизни. Интересно побыть одному. Не в мужья да отцы запряженному, а самому по себе. Человек человеком. Погуляю, попытаю, а каяться, однако, никогда не поздно».
Дома побрился, переоделся, глянув в зеркало, завершающе прикоснулся к галстуку, нагрудному карману с заветной десяткой — и, наконец, ступил на многообещающую вечернюю дорогу. Его приветствовал насторожившийся караул старух пенсионерок, поросших мхом, на лавочке у подъезда.
— Жена за порог, и сразу — фур, фур!
— Теперь как петух пойдет наскакивать.
— А что ему! Мужик — не баба. Согрешить как умыться.
— Далеко наладился, Василий?
«Сидите, бабушки. Только и дела теперь — чужие грехи собирать. Свои-то отступились: были да сплыли. Искренне сочувствую», — но вслух весело рассердился:
— Значит, так вы со мной?! Когда нужен — Васенька, сынок, а нужды нет — петух блудливый?! Ладно, ладно. Баба Аня! Кто позавчера замок в твою дверь врезал? Тетя Тося! Кто на той неделе звонок тебе чинил? Васенька-сынок или мужик — не баба?
Старухи рассмеялись.
— Сынок, сынок! Иди, Васенька, гуляй. И греши с богом.
— То-то.
Василий было заспешил, мимо яблонь-дичков, вроде как для него расцветших именно сегодня; мимо молоденьких лиственниц, выбросивших первые метелки, тоже, должно быть, в его честь; вообще мимо желанного, праздно текущего вечера. Но на березовом островке, уцелевшем среди асфальта и камня, под сенью влажной, парной тишины он удивился: «Куда это я? Никто нигде не ждет, а я зачастил. Перекур. Посидим, подумаем».
А подумав — выяснил: холостяцкая воля так просторна, что можно до утра просидеть на лавочке, перебирая возможные развлечения. Василий не привык без толку переводить время, поэтому раскроил необъятную волю на небольшие, вполне осуществимые желания.
«Подамся в центр, выпью пива на дебаркадере, загляну на танцы. А там видно будет». Он хриповато, ненатурально засмеялся, вспомнив напутственное ворчание старух у подъезда.
«Вот почему так? Только мужик один останется, сразу его в мартовские коты записывают. Хоть святым будь, а жены рядом нет, обязательно произведут тебя в грешники. За тебя тебя придумают. Вон и в цехе узнали — всю смену подначивали. Ошалел от анекдотов да советов. Ну что тут такого, что один? Все как сговорились, в одну сторону подталкивают: дурака не валяй, а греши, раз возможность появилась. Природа, ешкин корень, грех первородный или как его там. Тьфу на тебя, Васька! Больше надумаешь, чем нагрешишь!» Он посидел еще, покурил и, так и не выяснив, чего же в нем больше: праведного или грешного, — махнул рукой, отправился дальше.
Василий пошел к центру не улицами, а прибрежной пустынной тропкой. Потемневшая, потяжелевшая к вечеру вода бесшумно, быстро обгоняла его, по пути унося, вымывая из души сколько-нибудь определенные желания, заменяя их бездумной созерцательностью. Василий согревал глаза на ярко-желтых россыпях одуванчиков по песчаным буграм, на нежно-зеленом разнотравье по замоинам — ясный, успокоенный подходил он к дебаркадеру и чуть не оглох от музыки, буйной разноголосицы, усиленной речным простором.
Пива не было, он огорченно потоптался у стойки, поклянчил у рыжей, тощей, злой буфетчицы: «Может, на донышке наскребешь, может, другу оставила, плесни кружечку», — но, ошарашенный ее пронзительно-раздраженным: «Я тебе найду сейчас друга!» — совершенно расстроился и хватанул стакан какой-то красной, вязкой дребедени, отказался от конфетки: «Сама ешь!», выскочил на палубу и больно ударился коленом о чугунный кнехт.
Побегал, побегал, поругался, поплевался — боль отпустила, и сразу жарко заговорило вино. Сладко прилило в висках; грудь раздалась от легкого беспричинного воодушевления: ясное воспарившее сердце переполняла доброта.
Василий прислонился к бортовому столбу и вовсе размягчился от свежеласкового холодка, возникшего, казалось, вместе с дрожащими огнями бакенов. Речной трамвай причалил и отчалил, плеснул на дебаркадер, может быть, последней волной усталого смеха, говора, последним отголоском воскресного дня. Василий тоже как бы покрутился, поучаствовал в этой празднично-грустной толчее и со всеми вроде бы расстался в наилучших отношениях.
2
У причальных раздвижных перил осталась девушка, верно, не захотевшая идти в толпе. Она облокотилась на перила, слегка перегнулась к воде — черные, свободно распущенные волосы скользнули с плеч, стекли вдоль щек. «Что она там увидела? — удивился Василий. — Стоит и стоит. Плохо ей, что ли? Или ревет? Похоже. Вон плечи обхватила — в дрожь от слез кинуло».
— Эй! Гражданка! Тебе случайно не помочь? Эй, девушка! Может, проводить куда надо?
Из-под волос вынырнуло юное, курносое, толстогубое лицо, и девчонка спокойно спросила:
— Долго думал?
— Чего думал?
— Как пристать?
— Я думал, ревешь. Больше, ей-богу, ничего не думал.
— Я?! Реву?! Ой, держите меня! — Девчонка засмеялась, вспышка белых, ярких зубов осветила ее губастое, грубое лицо каким-то трогательным, беспомощным простодушием.
— А чего тогда стоишь? Деваться некуда?
— Хочу и стою.
— Хочешь на танцы? Или в парк пошли, а? На карусели-качели?
— Ой, умора! В парк! В комнату смеха, да?!
— Нет, без смеха. Серьезно приглашаю!
— Лимонадом будешь угощать?
— Можно и покрепче. Как захочешь.
— А дальше что?
— Погуляем. В кино можно.
— В кино не хочу. Все картины смотрела.
— Значит, погуляем, поговорим.
— А потом?
— Ну, не знаю… — смешался Василий, но тут же нашелся: — Домой провожу. Чтоб хулиганы не приставали.
— Вот и ты, дядечка, не приставай. Хватит. Наговорились всласть. — Девчонка опять перевесилась через перила.
— Я же по-хорошему. Тебе скучно, мне скучно…
— Хватит! — закричала девчонка. — Караул! — гулко и тревожно прокатился крик по воде.
— Режут тебя, да? Грабят? Ну, привет, пока — только не ори.
На бугре, под тополями набережной, обернулся: девчонка смутно угадывалась под скудным кругом причального фонаря.
«Дядечка! Крепко приложила, крепко. В двадцать семь — дядечка, лет в тридцать — папаша, а под сорок — дедом обзовут. Так пойдет — быстро состарюсь. Сколько же ей? Шестнадцать, семнадцать? Черт их поймет!»
Василий вдруг устал, сонно отяжелел — еле ноги дотащил до автобусной остановки. Превозмогая желание немедленно прилечь на скамейку, он перечитал зажегшиеся вокруг вывески. Привычно, с бесцельной серьезностью перевернул слова: «игинк», «кабат», «онив» — к игре этой его пристрастил Мишка, сын, узнавший буквы в пять лет и распорядившийся новым знанием шиворот-навыворот. Вообще со словами Мишка обращался так же запросто, как и с другими игрушками: разбирал, развинчивал, переиначивал и вскоре понял, что слова можно сочинять. Однажды в городе остановился зверинец, и Мишка, довольно рассеянно посмотрев на приезжих львов и слонов, прямо-таки прирос у беличьего домика. В нем кружилась, сновала, металась рыжая белка, — видимо, ее стремительная жизнь и заворожила Мишку. Он притянул Василия за рукав и, удивленно дергая черными бровенками, сказал:
