— Давно сидишь? Что ж не позвала?

Фаечка не ответила.

Василий быстро оделся, протянул руку, но Фаечка поднялась, не заметив ее.

— На сердитых воду возят, забыла, что ли? Фаечка, давай мириться. Ты на что сердишься-то? — разозлился Василий. — День без взаимности, да?

— Дурак.

— Ну, слава богу. Отмякла. Фаечка, солнышко, улыбнись.

Она поглубже надвинула соломенный козырек. Возле полотняных, колеблющихся стен ресторана Василий взял ее за руку, потянул:

— Зайдем. Это ты с голоду такая злая.

Руку Фаечка не отняла, позволила завести себя, устроить за стол. Уже пришли сонные, откормленные оркестранты, лениво снимали с инструментов чехлы, лениво рассаживались, долго читали записку, принесенную длинным, тощим парнем в красной рубашке. Наконец встал ударник, повертел, покрутил розово-сосисочными пальцами микрофон и объявил звонким, чистым голосом:

— Гость Юра дарит эту песню Марине.

Фаечка фыркнула, но тут же спохватилась, уставилась невидяще в обеденную карточку. Василий обрадовался: «Кажется, совсем отошла».

— Во дают! Которая же из них Марина?

Нет, не отошла, потому что смерила его таким непонимающе-равнодушным взглядом, что ему оставалось только покуривать да барабанить пальцами по столу.

На берегу, когда пора уже было расставаться, Василий попросил:

— Подожди, — перебежал дорогу к старухе цветочнице, торговавшей жарками. Вернулся с букетом. — Гость Вася дарит эти цветы и так далее. Фаечка, мир, а?

Фаечка улыбнулась, но медлила, не поднимала руку за жарками.

«Неужели не возьмет? Сорвал девке день. У нее, может, в кавалерах вся радость, а я и порадоваться не дал».

Фаечка букет взяла.

— Спасибо. Как это ты догадался?

— Сам не знаю. Фаечка, все по-прежнему, да? Как брат и сестра, да? Или, хочешь, я буду дядя, а ты племянница?

— Ну тебя к черту.

«Правильно, к черту меня! — думал он позже. — И этот холостяцкий промысел к черту! Чего захотел: в молодость заглянуть. Нельзя, все двери закрыты. И в чужую жизнь нельзя заглянуть — не имею права. Не хочу. Воля поманила, да я не волен. Чужая Фаечка. И близкой не станет. Судьбу не переклеишь. Ольга все равно всегда рядом. Нет уж, снова в парнях не побывать — сильно густо да жирно для одного человека. Навыдумывали: сладкий грех, веселый грех. Какой уж веселый, если еще на краю пустотой такой обдает. Обойдусь! Пусть скучно живу, без приключений-похождений, пусть день на день походит, но по-другому не умею. Не знаю, как по-другому. И весь разговор».

Субботним солнечным вечером подходил Василий к дому Федора в тихом, пыльном проулке Рабочего предместья. Федор ждал гостей на лавочке возле ворот, основательно принаряженный: черный костюм, черная кепка-восьмиклинка, красно-желтая, шитая шелком рубашка-гуцулка, запыленно-новые черные штиблеты. На плече сиял коричнево-лаковый ремешок фотоаппарата. Федор без улыбки поднялся навстречу, протянул руку.

— Спасибо, Вася. Не обошел. Проходи пока к мужикам, разговейся малость. — Уважительно медленный бас его с долею торжественности праздничным теплом отозвался в Василии! «Ну, будет дело. У ворот такие почести, а дальше вовсе адмиральский трап выкатят. Всерьез гулять собрались».

— А тебя что, сменить некому?

— Извини, Вася. По уму надо: самому встретить, самому проводить. Иди, иди, у мужиков, слышишь, звон? — Федор серьезно, как-то старательно улыбнулся и снова сел.

Во дворе, тесном от сараюшек, клетей, стаек, застланном толстыми крашеными досками, Василия остановила пегая лайка. Нехотя обнюхала, беззлобно щерясь, и махнула хвостом раз-другой: проходи, мол, разрешаю. Василий, подобравшись, застыв, подождал на всякий случай, пока собака не отойдет, и уже нацелился к крыльцу, когда услышал скрип колодезного ворота и негромкий, какой-то рассыпчато-теплый смех. Обернулся: у колодца, скользя ладонью по коричневому вспыхивающему глянцу ворота, стояла женщина в светло-сером открытом платье, украшенном спереди двумя рядами крупных кремовых пуговиц.

— Испугались старухи? Давай бог ноги, да? — Женщина снова рассмеялась. — Извините, уж больно смешно вы изогнулись. Будто стукнул кто.

— Какую старуху? — Василий смущенно, опомнившись, подошел к женщине. — Не вижу старух. Где они, где? — Василий козырьком прислонил ладонь ко лбу, огляделся. — Внучку вижу. Румяную, пригожую…

— На всех чертей похожую. Ладно, ладно. Смейтесь на здоровье. — Женщина чуть напряглась крупным, полным телом, вытягивая ведро. Милое скуластое лицо, щедро белые зубы, легкая рябь вокруг смеющихся прозрачно-карих глаз, волосы собраны тугим пепельным узлом. — Найда моя совсем старуха, — женщина кивнула на собаку. — Забыла уже, когда лаяла в последний раз.

— А меня бы тяпнула. Из последних сил. Меня собаки с детства не любят. На всю улицу одна шавка и та обязательно прибежит, цапнет. Почему так?

— Злые вы, наверно, вот они и чуют.

— Я-то злой? Да из меня кто хочешь веревки вьет. Не верите?! Начинайте, вейте!

— Ага! Из одного вила, а он взял да завербовался. Нет уж, навилась.

— Я не сбегу. Я терпеливый.

— Ох-ох-ох. Попробовала бы, да жалко.

— Может, боязно?

— Ладно, ладно! Боятся девчонки, а мы все храбрые… языком молоть.

— Давайте помогу, — Василий подхватил ведра. — Вы кто же Федору? Сестра, кума, племянница?

— Седьмая вода на киселе. Соседка.

Поднимались на крыльцо, и она отобрала ведра.

— Нечего, нечего в нашу работу лезть. Дверь лучше откройте.

На веранде, вокруг ведра с желто-розовой пенной брагой, весело толпились в ожидании застолья мужики и парни. Они уже преодолели чинность первых минут в чужом доме и были легло, добросердечно возбуждены, шумно приветливы — всерьез подготовились к долгим проводам и лишним слезам в честь Федоровой еще не начавшейся службы.

Поднесли и Василию. Брага шибанула в нос чистым колющим жжением, прокатилась, утолила, затуманила — нет, не хмелем пока, а хлебным сладким холодом улеглась, и зажглось ровно голодное пламя. Чашку наваристых щей бы в него, блюдо прозрачного холодца. Василий всунул папироску в зубы, удивился:

— Да! Берет без допусков. Хоть летай!

Василий решил покурить рядом с Федором на лавочке, но спуститься с крыльца не успел, как отворилась калитка и вплыла Рита, осторожно, неторопливо ступая, будто стекло несла — боялась лодочки лакированные запылить. В розовом, прозрачно-кружевном платье, очертившем ее полную высокую грудь, с подвито-распущенной белой волной на плече — Рита источала сияние, возникшее, видимо, для того, чтобы еще резче оттенить мрачную, черную фигуру Федора с этим дурацким фотоаппаратом через плечо.

В согласии с розовым нарядом был и Ритин голос, воркующе-розоватый:

— Феденька, ну не будь таким злючим, ну, миленький! Ни для кого я не вырядилась. Для тебя, Феденька! Специально к этому дню шила. Ждать буду, Феденька, до тебя больше не надену.

Тут Рита увидела Василия.

— Вот Вася пусть следит. Здравствуй, Вася. — Рита взяла Федора под руку, прижалась к нему. — Вторым свекром, Вася, будешь. При тебе говорю: больше это платье до Феденьки не надену.

Федор нетерпеливо, хмуро освободился.

— Помолчала бы лучше.

— А почему молчать, Феденька, почему? Может, я говорю, чтоб не реветь?! Знаешь, как разревусь сейчас?! Почему ты мне не веришь, почему мучаешь? Я для него свечусь вся, а он как хоронит. Вася, скажи, он тебя послушается.

— Не знаю, ребята, не знаю. Я в гости пришел, а с гостя какой спрос? — Он повернулся, быстро захлопнул за собой дверь, с громким звяком накинул крючок, сказал сквозь щель: — Малость остыньте, а то бесполезно, не впущу.

За стол садились, вроде не разбираясь, шумным базаром, а расселись — ну, будто места заказывали: дальняя родня подальше от красного угла, поближе — друзья, приятели Федоровы, а уж рука об руку с хозяевами — родная кровь и особо уважаемые гости. Василий оказался рядом с Ритой и, когда Федор ненадолго отвлекся от молчаливо-мучительного внимания к ней, спросил шепотом: