«Ну где она? Лучше бы уж вовсе не приходила!» Но Фаечка пришла, робко выдвинулась из сверкающей веселой толпы. Беззащитно белая, высокая шея, тонкие, белые руки в мелких веснушках, слабо зардевшихся под солнцем, на узкопокатых плечах легкие крылышки бело-красного сарафана. Медно чернеющие волосы, длинные завитки пущены вдоль щек, глаза прикрыты тенью от соломенного козырька — некая печальная прелесть была в Фаечке, но Василий ее не заметил, а заметил лишь робкое, медленное приближение Фаечки и подумал, что она смущена ненатуральной белизной кожи, своей как бы нездоровой приметностью. Спеша сократить это принародное свидание, он с притворною веселостью возмутился:

— Мы с тобой как белые вороны! Прямо хоть грязью мажься. Давай махнем во-он на тот конец острова! Слегка поджаримся, а там и на люди не стыдно показаться.

— Хорошо, Вася, — тихо и покорно сказала Фаечка, но глаза вроде бы насмешливо дрогнули. — В тот так в тот.

И они пошли, торопливо, молча, отстраненно, точно недавно повздорили, точно ссора гнала их, слепила, не позволяя в то же время разлучаться. Через мостик, через ленту сыпуче-вязкого песка, через пыльные, вытоптанные поляны — почти бежали, все чаще и запаленней дыша, багровея потными лицами, спотыкаясь, — казалось, они опаздывают куда-то и очень боятся опоздать.

Кое-где на острове пробивался таволожник, низкий, коряжистый боярышник, шиповник, а на северном, самом дальнем от города мысу устоял черемуховый колок. Возле него, в пустующей ложбине, Василий остановился и пересохшим, воспаленным горлом не сказал, а тонко просипел:

— Все. Таборимся.

Фаечка не ответила, только кивнула, с деловитой торопливостью огляделась, бросила сумку под куст шиповника. Удерживая нервное, усталое дыхание, спросила:

— Окунемся, да?

Теперь Василий только кивнул. Они опять торопливо, все еще куда-то опаздывая, разделись, не глядя друг на друга, побежали к воде. Василий задохнулся от ледяного прозрачного ожога, но вытерпел, не заорал. Зато Фаечка, не успев ноги замочить, пронзительно, весело завизжала:

— У-ю-юй! Чур не я, чур не я! Вася, спасай! — Хотела выскочить на берег, мгновенно передумала, вбежала поглубже, упала, испуганно, беспамятно замолотила руками и ногами. Пенные, яростно-белые всплески вздымались вроде бы не от этой молотьбы, а от высокого, свистящего визга.

На этом же визге она быстрехонько перелетела на берег — бликом, синим облачком пронеслась по воде тишина. А Фаечка говорила ясным, промытым голосом:

— Интересно, куда это мы мчались? Как заведенные. Будто гнал нас кто. Вася, кто нас гнал?

— Да кто… Дурная голова…

Наконец-то он мог внимательно и успокоенно посмотреть на Фаечку. Ее незагорелое, излишне полноватое тело, еще недавно подернутое огорчительным налетом комнатной бледности, теперь порозовело и непостижимо переменилось: вытянулось, построжело, приобрело упругую, гибкую силу, волнующе усмиряемую черно-белым купальником. Его шелковисто-мягкий, влажный блеск, казалось, не мог возникнуть сам по себе, от того только, что вода пропитала материал, — нет, он перенял эту шелковистость от кожи, нежно, зрело округлившегося живота, сильных, тяжелых грудей, округло-крепких широких бедер.

— Вот я тебя счас снова окуну как следует! — Василий шагнул из воды, потянулся к Фаечке.

Она увернулась, отбежала, сморщив нос, подразнила языком.

— Обрадовался! Никак не остынешь, да?

Растопырив руки, он обежал ее, пригнулся, готовый метнуться и не упустить, медленно, на цыпочках подступал, собравшись загнать ее в воду. Ближе, ближе — Василий прыгнул, Фаечка не шелохнулась, и он больно ткнулся носом в ее плечо. Тут же выпрямился, обнял — чужое, равнодушное тело, холодно подавшаяся грудь. «Чего-то уж я больно разлетелся», — поморщился Василий.

— Ну, что? Ну, что? А дальше что?

— Перекур. Загорать пора, отдыхать, а не обниматься.

— То-то же.

Они вернулись в ложбину, вспорхнул в Фаечкиных руках белый прозрачный платок, нехотя, едва касаясь, прилег на траву — выгнув легкую, прозрачную спину, попробовал взлететь — Фаечка удержала его пучком красно-фиолетовой редиски, орехово-глянцевой горбушкой, золотисто-сиреневой луковицей.

— Значит, освежимся? — Василий достал бутылку вина. — Освежимся, споем: «На зеленой траве мы сидели. Целовала Фаина меня…»

— Да уж, целовала…

— Не будешь? Наотрез?

— Посмотрим…

— Не будешь вина пить?!

— Ой, да ну тебя!

Выпили, весело захрустели редиской, сочно, благоухающе вскипела под зубами зеленоватая пена на розоватых пластах лука — молодой, здоровый голод расшевелило простое темно-вишневое вино. Из куста шиповника вдруг вырвался сухой, жаркий сквознячок, тотчас осушил сверкающие капли на плечах, и сразу припекло их, позолотило.

— Ох, господи! Жить неохота — так хорошо! — Фаечка отодвинулась в тень шиповника, зажмурилась, устроила голову в закинутые руки, покачала ее, побаюкала, чтобы не очень-то кружилась от блаженных минут. Покачиваясь, не открывая глаз, спросила:

— Васенька, хочешь, настроение испорчу?

— Не хочу. Совсем не хочу.

— Ну пожалуйста, Васенька, разреши. — Она открыла глаза, округлила обиженно. — Я тебе еще ни разу не портила! Стерпи уж.

— Кто бы спорил… Давай.

Фаечка значительно помолчала, погрызла травинку, затем быстро обмахнула губы, словно остатки, крошки нерешительности убрала.

— А ведь тебе стыдно было ждать — я видела. Я не сразу подошла. Сперва постояла за деревом. Уж так ты маялся, места не находил! Вдруг да кто со мной увидит!

— Не выдумывай? Не собирай что попало! Жара была, вот и маялся. Никакого спасу!

Фаечка рассмеялась.

— Вот за что я люблю женатиков, так за совестливость. И перед женой стыдно, и перед девицей — разрываетесь, бедняги! Любо-дорого! Ни за что женатика не променяю ни на каких парней! Тем бы только урвать, нагрубить, обидеть. Чувства мужского у них нет — один нахрап, Васенька, миленький! Знал бы ты чего! Прямо душа запела, когда увидела я, как ты топтался-боялся. Ну, думаю, настоящий мужик. И жену ему жалко, не хочет ее позорить. И меня жалко — не уходит, ждет. Вот она, главная мужская сила: на душе хоть миллион кошек скребутся, а виду не подавай, все равно имей уважение к женщине.

— Смотри-ка ты. Живешь и не знаешь, какой ты хороший. — Василию было неловко, он чуть папиросу не изжевал, слушая Фаечку.

Потом откинулся и затих. Тотчас же возникшие крылья подняли его, понесли. Редко взмахивая ими, он парил и парил над рекой, прибрежными полями, дымчато-зелеными падями. Пролетая над синевато-сизым хребтом, почувствовал, как в грудь уперся тугой, теплый поток, поднял его еще выше.

Это Фаечка гладила его маленькой, теплой ладонью. Он повернулся к ней: нижняя губа прикушена, смеженные ресницы подрагивают, лежит неподвижно, и только рука ищет Василия, как бы в темноте, и, найдя, жадно, сильно гладит.

Он оперся на локоть, приблизился к Фаечкиному лицу. Лоб в легкой испарине, щеки в пуховом нежном румянце, белая, тонкая шея беззащитна и покорна. «Теперь целуй», — скомандовал себе Василий и очень удивился, что не целует, а принуждает себя к поцелую — даже после команды все еще мешкает. Отпрянув, он на миг увидел происходящее сторонним взглядом, себя, сомлевшего под ослепительным солнцем, чужую женщину, молча ласкавшую его и, должно быть, ждавшую ответной ласки.

«Почему я должен ее целовать?! Ни с того ни с сего. Дикость какая-то. Да и не смогу. Вдруг не целовались, не целовались, а тут на тебе — средь бела дня. Комедия, цирк».

Василий вскочил.

— Все, испекся, Фаечка, за мной!

Она медленно перекатила голову по траве влево, вправо и посмотрела недоумевающе вспыхнувшими, потемневшими глазами. Он отвернулся, стыдясь своей внезапной трезвости, пробормотал:

— Ну, полежи, полежи, — и побежал к воде.

Потом долго играл со студентами в волейбол, на поляне, между черемухами, и не видел, что там поделывает Фаечка.

Вернулся, она была уже одета, безучастно сидела, подобрав ноги под красно-белый подол.