— До свидания, Троша. Тебе спасибо.

А вечер был в конце апреля теплый, темный, сухой; на завалинках пробилась трава, почки на лиственницах выпустили первые бледные иглы — витал над Преображенским хвойный дух, приняв в себя и тонкое, едва уловимое дыхание молодой травы. Нина постояла на крыльце, подышала, повздыхала и пошла в избу.

Через день уже Трофим караулил Нину.

— Нина, я подумал, долг платежом красен. Теперь у меня лишний билет. Пойдешь?

— Даже не знаю, Троша. Дома дел столько.

— Как же так, Нина? Должником-то нехорошо ходить. Совестно.

— Пожалеть, что ли, тебя? Ладно, всех дел не переделаешь. Пошли.

В этот раз он угощал ее лимонадом в клубном буфете, принародно, и Нина спиной чувствовала, как на них поглядывают поселковые бабы, и, кажется, слышала, как они перешептываются: «Вишь, в кино каждый день заладили».

Возвращаясь домой, он доверительно сообщил:

— Директор сегодня премию посулил. К маю. Думаю, мотор на лодку новый взять. На лодке любишь кататься?

— Люблю, но потихоньку. Чтоб ветер не сильно дул и не брызгалось.

У калитки опять пожал Нинину руку.

— Жалко, завтра картина та же. Больше ведь и ходить у нас некуда.

— Уж это точно. Или дома сиди, или в клубе.

— Жалко, что так, правда?

— А знаешь, Троша, если хочешь, приходи завтра к нам чай пить.

— Во сколько?

— Ну, часов в семь.

Чаевничал он у них теперь каждый вечер, ни одной новой картины они с Ниной не пропускали, и настал наконец день, когда Трофим торжественным, каким-то тугим, напружинившимся голосом сказал:

— Нина, мы должны быть вместе.

— Ой, Троша! Ты как… Ты так неожиданно… Я не думала, не знаю… Ой, ну как же это?!

— Нина, ты что-нибудь имеешь против меня?

— Что ты, Троша!

— Тогда решай. Согласна?

— Да. — Нина потупилась, каменно напряглась, ожидая, что вот сейчас Трофим обнимет ее, поцелует, начнутся жениховские вольности, к которым она еще не готова, не дай бог, не сдержится, оттолкнет — обнаружится ее холодное, расчетливое сердце — Трофим поймет, обидится, и все на том и кончится.

Но Трофим боялся отказа, а потому ни о каких вольностях не помышлял. Услышав «да», обрадованно вздохнул:

— Значит, так…

— Маме пока не надо говорить, — сказала Нина. — Привыкнем, обсудим, уж потом ей, ладно?

— Это верно. Торопиться не к чему.

В июне, на троицу, он посадил Нину в лодку с новым мотором и повез на Березовый остров.

На белый песчаный припай выползли разноцветные туши лодок, осыпа́лись, выравнивались высыхающие следы: женские, легкие и быстрые, и мужские — тяжелые, медленные под праздничным грузом. Поляны, лужайки, опушки, прелестно и тихо освещенные до людского нашествия пламенем жарков и желтенькими маленькими фонарями душистой зубровки, потускнели в грубых, ослепительных вспышках бутылочного стекла. Трещал, гнулся Березовый остров под неутомимыми ногами гуляющих и только чудом не тонул.

Нина и Трофим не знали, где присесть: за каждым кустом голосили, чокались, целовались, плясали, ссорились… Нина даже пошутила: «Нет места для жениха и невесты». Но место все-таки нашлось, укромное, солнечное, зеленое, этакий островок на острове, возникший у подножия старой березы и окруженный густым боярышником. Они выпили, помолчали, еще выпили — с жаркой, оглушающей быстротой затокала кровь. Трофим, красный, с мокрым лбом, глянул на Нину и тотчас опустил глаза:

— Вот денек, а! То ли от него, то ли от вина в голову ударяет.

— У меня прямо голова кругом. — Нина виновато и покорно улыбнулась, прикрыла глаза, прислонилась пунцовой щекой к берестяному березовому боку. «Ну, пусть поцелует, пусть обнимет. Что же теперь», — соглашалась она, возбужденная вином, горьковато-теплым, влажным запахом листа и близостью этого, вроде не чужого теперь мужчины.

Но Трофим медлил, не обнимал, Нина открыла глаза: он, пригнув ветку, выламывал березовый букет-веник.

— Сейчас ветер сделаем. — Он помахал веником, и Нину остудило, овеяло березовой свежестью. Она тоже притянула ветку и тоже выломала букет-веерок.

Поблизости, на одной из полян, возвысился, зазвенел пьяный голос Милого Зятя.

— Солнышко такое, воздух, а мы водку хлещем. Березки скоро почернеют от нашего дыха, сами скоро со стыда сгорим. Эх! Троица — святой день, а мы как в будни пьем. Вот я сейчас, сейчас скажу вам. — Милый Зять умолк и вдруг тонко-тонко закричал: — Троица! Поэт и женщина! С синим зверем на руках! Нет, надо же, какой день! И как сказано-то про него!

Трофим усмехнулся:

— Во дает Петька. Разобрало.

— А мне его жалко. — Нина уже опомнилась, оправилась от возбуждения, погрустнела, и ее до слез растрогали пьяные, непонятные, но красивые слова Петьки. — Он сейчас все-все понимает. А протрезвеет — и будет как побитая собака.

На обратном пути, приглушив мотор, Трофим сказал, не глядя на Нину:

— Свадьбу, однако, не надо большую. Суетня, колготня — зачем нам это?

— Конечно, лучше своих только собрать, и все. Мне тоже пир-то не по душе.

Но зато по душе он был Елизавете Григорьевне. Услыхав о желании молодых справить свадьбу в семейном кругу, она схватилась за сердце и закричала:

— Да вы с ума сошли! Позор-то какой: одну дочь, и ту не по-людски отдам? Нет уж, голуби мои, свадьба как свадьба — и никаких!

Трофим рассудительно начал:

— Вы поймите, мамаша…

— Ты не торопись, я тебе еще не мамаша. Вот свадьбу сыграем — буду мамаша. Нет уж, чтоб все как у людей.

Трофим подумал, подумал, спокойно сказал:

— Я согласен.

Решили, что свадьбу сыграют в сентябре, перед ондатровым сезоном, в осеннее благодатное затишье.

Пришел жених, сосредоточенно-усталый, в новом темно-синем костюме с красным сельхозинститутским значком на лацкане. Присел у кухонного стола, вздохнул:

— Еле вырвался. Как назло, инспектор из треста приехал. Пришлось пригласить. Петьку Красноштанова уговорил — будет светить до часу.

Невеста в светло-сером платье с обильными кружевами на манжетах и в треугольном вырезе на груди выглядела торжественнее жениха. Взволнованная, пламенно-румяная после сухого банного жара, она вовсе забыла дневную усталость и свое раздражение. «Все-таки свадьба не каждый день». Она не дала передохнуть Трофиму, схватила за руку, стряхнула невидимые пылинки с плеч, улыбнулась снисходительно-ласково, как малому ребенку, приговаривая озабоченно, с нежною ворчливостью:

— Не сиди, не сиди, костюм изомнешь. Встань-ка, я тебя отряхну. Галстук поправь. Ну что это ты без плаща — не лето ведь. Ну ладно, все. Ой, Троша! Как я волнуюсь! — Она хотела, чтобы и он взволновался, понял: к этому порогу вернется не прежний Трофим Пермяков, а преображенный в главу семьи, в ее мужа. Нина взяла его под руку, посерьезнела, выпрямилась:

— Пойдем, Троша. Мама нас уже ждет.

— То есть? Где ждет?

— Там. — Нина кивнула на закрытую дверь комнаты.

— А я думал, в загсе.

Посреди комнаты неподвижно, молча, неулыбчиво стояла Елизавета Григорьевна. Ее окружили подруги, такие же тяжелые, глыбистые от возраста старухи. На полу перед Елизаветой Григорьевной лежал коврик, сшитый из оленьих камусов, прежде виденный Трофимом на стенке.

Остановились перед тещей. Нина прошептала:

— Благослови, матушка.

Трофим вмиг покраснел, рассердился: «Во дают! Театр устроили, попа еще не хватает. Да я им кто?» — но Нина сильно дернула его за руку, Трофим не удержался и упал на колени. Хотел встать, но Нина не пустила.

— Ниночка, Троша! Детки мои! — Голос у Елизаветы Григорьевны задрожал. — У Троши никого нет. Не дожили отец с матерью до такого дня. И у Ниночки я одна. А теперь у вас обоих одна. Живите счастливо, детки, любитесь на здоровье! И помните родительское слово: берегите друг дружку, иначе не жизнь, а маета будет. Господь вас благослови! — И Елизавета Григорьевна всхлипнула, подруги ее старые потянули платки к глазам, и Нина поднялась с мокрыми глазами. Трофим, все еще рассерженный неожиданной выдумкой тещи, тем не менее здраво отметил: «А ничо, душевно вышло. Без колен будто нельзя было».