Они отправились в загс. В воротах Елизавета Григорьевна сунула в карман Нининого плаща гладкую золотистую луковицу — Нина удивленно замедлила шаг.
— От сглаза, дочка, от сглаза, иди. — Елизавета Григорьевна легонько подтолкнула ее.
Как раз в это время всем мужчинам поселка понадобилось быть во дворе: кто дрова колол, кто забор чинил, кто просто по двору шарашился, дело искал. Бабы были откровеннее и стояли у калиток, сложив руки на животах. Нина и Трофим шли не торопясь, посредине улицы, и поглядеть на них можно было, слава богу, досыта. Нина ничего не видела и не слышала — доплывала на Трофимовой руке к тихому желанному берегу… Трофим же думал: «Поглядите, поглядите. Денег не берем. Все ж таки сколько в людях любопытства! Ну бабы — понятное дело, а мужики-то, мужики чего не видели?» Трофим улыбнулся, заметив, как его однофамилец Федька Пермяков зазевался на них и упал, поднимаясь на крыльцо. «Так тебе, рыжему, и надо!»
Приближались к загсу, Трофим нахмурился: «Хоть бы Зуиха чего не выкинула. Стыда не оберешься».
Зуиха, или Антонина Зуева, крепкая, ладная, бездетная вдова, заведовала районным загсом. У нее всегда квартировал какой-нибудь геолог, и Антонина давно уже имела прозвище — Разведчица Недр. В прошлом году она ездила в город на трехдневный семинар «Новые свадебные обряды», перенимала опыт. Ничего особого не переняла, но вывезла какие-то чудные речи и вгоняла ими в краску молодоженов. Поздравив и вручив брачное свидетельство, Антонина поднимала руку, требовала тишины и, потупившись, задушевно так, негромко говорила: «Есть товарищи, в брачной жизни и деликатная сторона, как говорят ученые, интим. По их словам выходит, что счастье в семейной жизни начинается с брачной ночи…»
У Трофима в голове мутилось, когда он представлял, как Антонина и им ляпнет такое. Поэтому, расписываясь, прошептал на ухо Антонине:
— Только заикнись про свой интим. Сожгу твою контору и тебя вместе с ней!
Антонина отпрянула, возмущенно вытаращила прозрачные блудные свои глаза, хотела, видимо, одернуть Трофима, но пора было поздравлять молодых.
— Любовь вам да совет, Нина и Трофим Пермяковы! Горячо поздравляю новую семью от имени и по поручению Преображенского райсовета!
Разлили в стаканы красный густой портвейн — здешний райпотребсоюзовский магазин отродясь не завозил шампанского, а водкой потчевать молодоженов было как-то неловко.
…У дома молодых встречала Елизавета Григорьевна с подругами. Только Нина и Трофим приблизились к калитке — старухи запустили руки в карманы и из горстей осыпали молодых овсом и карамельками в бумажках. Одна карамелька угодила Трофиму в лоб — прожгло мгновенной обидной болью, чуть слезу не вышибло.
Их усадили в передний угол, теснехонько, плечом к плечу — не то что ссора, даже тень ее чтобы не протиснулась, — поставили перед ними рюмку, тарелку — пейте из одной, ешьте с одной — и, увлекшись приготовлением к выпивке, забыли о них. Сидеть, прижавшись друг к другу, было неловко и жарко, — Нина отодвинулась, наклонилась к подружке, они зашептались, засмеялись. Трофим между тем прикидывал: «После третьей должны «горько» крикнуть. Нет, однако, после второй, черти, не вытерпят». Он покосился на Нину — смеющиеся, влажно и темно набухшие губы, нежно чернеющий пух над верхней… Трофим вздрогнул от внезапного жаркого озноба, растерянно улыбнулся.
«Как же это при людях-то?» — стыдно стало Трофиму, не по себе. И в женихах боялся, не обнял ни разу, а теперь боялся пуще прежнего.
Он страдал, когда разговор в мужской компании ни с того ни с сего приобретал душно-скоромную тяжесть; грубая, с бесстыдными подробностями похвальба мужиков друг перед другом заставляла его бессмысленно ухмыляться — целомудрие так упорно и долго преследовало его, что он болезненно стыдился своего незнания: все эти анекдоты и россказни угнетали его.
— Горько! — дружно, весело и трезво прогремело застолье. — Горько!
Трофим побледнел, медленно развернулся, понес оттопыренные, сжатые вороночкой губы. Перед Нининым лицом не выдержал, закрыл глаза. Прижались губы к губам и быстро, неинтересно для гостей, расстались.
— Горько! — опять весело и дружно потребовало застолье. — Горько!
Теперь губы соединились, замерли надолго, и это длительное бездействие удовлетворило гостей — можно было выпивать дальше. У Трофима закружилась голова: Нинины губы теплы, ласковы и вовсе не так спокойны, как показалось гостям, — они приоткрылись ожидающе, покорно и обожгли влажным жаром, и закружилась у Трофима голова.
Вскоре пьяненькая старуха Сафьянникова задребезжала высоким, одеревеневшим голосом:
Я теперича твоя, сударь,
Я теперь твоя суженая,
Я теперь твоя ряженая,
Я теперь расчешу кудри,
Я теперь перевью желты.
Старуху не слушали. Настало то самое время, когда выпивка резко обозначила песенные пристрастия гостей. Истинно посельские добросовестно ревели:
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной, узкою тропой…
Антонина Зуева, полыхая ярким и сочным румянцем, голосила:
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина… —
подтягивал ей и Виктор Буйков.
Младшая ветвь застолья, хлебнувшая городской бойкости, перекрикивала всех:
А мы едем, а мы едем за туманом,
За туманом и за запахом тайги!
В полночь погас свет, но Елизавета Григорьевна ждала этого и приготовила лампы — никаких происшествий в потемках не вышло.
Нина шепнула:
— Троша, я больше не могу. Устала.
Они пробирались меж гостей, занятых спорами, песнями. Лишь старуха Сафьянникова приметила исчезающих молодых и закричала:
— Ложитесь вдвоем — вставайте втроем! На каждую ночь — сына и дочь!
На пороге их встретил Милый Зять:
— Светильщика забыли! Люди добрые! Для светильщика «горько»! «Горько», Троша! «Горько», Нина!
Трофим с Ниной посторонились. Милый Зять, моргая, тряся головой, полез целоваться. Трофим пристыдил его:
— Где же твой час, Петя? «До часу буду светить!» Насветился уже.
— Троша, я еще зажгу, зажгу! Ты душу мою пойми: не мог я от вас вдалеке. Тошно, Троша, тошно! — И Милый Зять то ли рассмеялся, то ли заплакал, схватил чей-то стакан и выпил.
Ночной воздух легко покалывал морозцем; полная низкая луна освещала желтую замерзшую траву, печальные темные дома; ее свет ясно очерчивал деревья в ближнем сосняке, неторопливо отражался на льдистых вершинах гольцов.
В нетопленую комнату, куда вошли Нина и Трофим, лунный свет добавлял серебристого волнующего холода, белая пугающая синева окружала брачную постель.
— Совсем, совсем я озябла, — сказала Нина и обняла себя за плечи. Трофим укутал ее в пиджак. Нина подошла к столу, уставленному пирогами и кувшинами бражки.
— Троша, садись, поешь.
— Что ты! В горле застрянет. А ты будешь?
— Ну что это я так дрожу! — Нина плотнее закуталась в пиджак, нервно, коротко рассмеялась. Трофим взял одеяло с постели и снова набросил Нине на плечи.
— Троша, неужели Петька драться полезет? Вот ужас будет!
— Да его там вмиг свяжут. А вообще хорошо все, без крику, без скандалов, правда?
— Ой, господи, какой все-таки холод!
Больше нечем было укрыть Нину. «Медведя легче из берлоги поднять, — ненавидел себя Трофим. — Холодно, ты понимаешь? Не топлено специально — мужик ты или не мужик?!»
— Нина, мы хорошо будем жить, — Трофим приблизился к ней, вздрагивая, обнял за плечи. «Надо что-то сказать… Что-то такое…» — Нина, я что думаю. Я тебе все буду говорить. У меня от тебя никаких секретов нету. Понимаешь?
