И к Нине Дарья Семеновна переменилась: «Ниночка, садись с нами; Ниночка, ты куда побежала не поевши — ну-ка, ну-ка, оладьи с пылу с жару отведай; Ниночка, брось ты эти книги — сходили бы вон с Костей в кино или прошлись бы — теплынь-то какая».

Нина все ей простила и радовалась за нее: «Вот ведь, может человеком быть! Без родни-то сердце онемело — вон чо, вон чо, как хлопочет. Как бабушка моя покойная. Не наглядится, не нарадуется на внука».

А хлопотать было ради кого. Невысок, но строен Костя, широкогруд, не шея, а медный лиственничный ствол, кудрявый, белокурый, зубы будто только что надраены, скулы аккуратны, крепки, весело глянцевеют от избытка здоровья, прямой, может быть, чересчур четких линий нос, глаза дымчатые, ласковые…

Костя отнесся к Нине с покровительственно-братской сердечностью: «Повезло бабушке на юнгу. Ниночка, давай помогу. Хлеб нарежу, разолью сам. Как успехи в учебе и личной жизни? В норме? Ну, молодец, порадовала краснофлотца. А то страну защищаешь, а сам все думаешь: как там Ниночка-то? Двоек бы не нахватала да от женихов отбилась. Есть женихи-то? Да-да-да, трави давай, отнекивайся. Ну, я их отважу, — задымились ленивой грустью Костины глаза, он погладил Нинины косы сильной тяжелой ладонью. «Ниночка, не мучь меня, Ниночка пойми меня, Ниночка, мне грустно без тебя», — пропел он и, не стесняясь Нины, не замечая ее, как не замечал бы сестру, стянул форменку, стянул тельняшку — открылась Нине белая, мощная, в лепных сгустках мышц грудь тихоокеанского моряка, и на ней золотистый пух…

— Полей мне, Ниночка. Только от души.

Нина зарделась, застигнутая не смущением, а впервые испытываемым удовольствием видеть белое, сильное мужское тело. Она засмеялась, взяла ведро с водой, ковшик и вышла во двор. Она смеялась и когда окатывала крутую Костину спину, наслаждаясь его охами, стонами, вскриками, вместе с ним переживала восторг под струями колодезной, тяжелой от донного холода воды.

Вечером моряк предложил:

— Ниночка, выбирай: кино или танцы? Но сразу и честно предупреждаю: даже «Яблочко» не умею.

Конечно, Нина выбрала кино, и, конечно же, моряк купил билеты на последний сеанс, и места оказались в последнем ряду.

В жаркой, душно-влажной темноте зала Нина все-таки замерзла: закоченели руки, ноги, чуть зубами не начала прицокивать, но удержалась, стиснула так, что занемели скулы. Странное волнение, поначалу заморозившее ее, угнетало все более и более — Нине сделалось страшно. Чтобы прогнать страх, успокоиться, она сбивчиво, горячечно зашептала, не раскрывая рта: «Ой, какая же я дура! Чего боюсь, чего?! Нет, что-то будет — вон как трясет всю! Никогда раньше такого не было!»

Костя обнял ее за талию. Тонкий, шершаво-мягкий крепдешин вовсе не защищал тело от жара быстрой ладони. Дрожь, зябкость, ледяной покров тотчас исчезли, теперь погружалась Нина в огненный гипнотический водоворот, не имея сил, да и не желая вырваться из него. Потяжелела, сникла голова и устроилась, успокоилась на Костином плече.

Возвращение домой было медленным, кружащим, осененным цветущей яблоней, овеянным ее прохладой. Во дворе Нина вздохнула:

— Спокойной ночи, Костя. Приятных снов. — Нина повернула к дровянику, куда переселилась с первыми теплыми ночами.

Костя, возбужденный, обнадеженный покорным, уступчивым настроением этой студенточки, остановил ее:

— Ниночка, радость моя, куда же ты? Не бросай краснофлотца. Кубрик свой покажи. Посидим, потравим. А, Ниночка?

— Хорошо.

Едва переступили порог, он обнял ее. Объятие, сильное, непреодолимое, освобождало наконец Нину от всех сегодняшних страхов, от обморочного жара, от изнуряюще-томительной телесной жажды. Она обхватила его за шею и, уже не чувствуя силы его рук, приникла сама, как бы втеснилась в него, и опять согласилась:

— Хорошо, хорошо. Пусть… Пусть так, — и в торопливо-неловком беспамятстве потянула его.

Очнулась от тишины, пропитанной свежим, густым запахом смолы, разогревшейся в июньском тепле. Осчастливленная небывалой болью, уставшая от небывалых слез, Нина улыбнулась и услышала затаенное дыхание Кости, потянула руку, погладила его горячее лицо. Он испуганно, обрадованно заговорил:

— Ниночка, я же не знал. Если б ты сказала…

Она нашла его губы и прикрыла ладонью.

Костя быстро оправился от неожиданности, подаренной ему этой девчонкой. Голос его окрасился победительной, горделиво-усталой интонацией:

— Ты теперь жди меня, Ниночка. Мне год остался. Вернусь, ошвартуюсь возле тебя. Ты зимой, на каникулах, может, махнешь ко мне? Если, конечно, в плаванье не уйду. Все равно ясность полная: жди.

А Нина вмиг повзрослевшим, печальным сердцем поняла, нет, проникла в свою судьбу таинственным, безошибочным взглядом: не надо ждать, не надо верить этому моряку. Ничего не будет, никогда он к ней не вернется, хотя сейчас искренне думает, что говорит правду.

— Ты чего молчишь, Ниночка? Не веришь? Боишься?

— Нет, нет, не боюсь. Верю.

Были еще ночи. Ласковые, продуманные Костины клятвы не обманывали Нину, но она все равно засыпала на его плече счастливая и во сне часто улыбалась.

…Костя уехал. И в тот же день Дарья Семеновна отказала Нине в квартире. Не отводя глаз, сухо и твердо объяснила:

— Продавать буду дом. Не обессудь. У тебя каникулы скоро, за лето найдешь угол. А уходи сегодня же, я к сестре в Красноярск собралась — долго пробуду. И повременить не могу.

Нина охнула, зажмурилась, чуть не упала: ради Кости переменилась к ней эта ведьма, сделала из нее приманку, чтобы внучек, Костенька ненаглядный, всю побывку дома был, глаза да сердце бабушкины тешил. На тебе, Костенька, квартирантку, свеженькую, молоденькую, только не пропадай, ради бога, из дому…

Нина, бесслезно почернев, в минуту собралась и молча ушла. Старуха так же молча проводила ее до ворот. Несколько ночей Нина проспала на полу у подруги, а потом начались каникулы.

Она написала ему семь писем, в ответ получила два. В последнем он сообщал, что его долго не будет на берегу, то есть уходит в плавание, на учения — да не все ли равно куда! Нина поняла, что больше он не напишет.

Никогда впоследствии Нина не упрекала его, не винила, словом дурным не поминала, напротив, безо всякой надежды все ждала, думала, снился он ей, а если на улице видела моряка, вспыхивало, слабело сердце. Она замедляла шаги и ждала: сейчас ее окликнут, обнимут, оцарапают щеку грубым сукном форменки…

Но Костя неизвестно где, нет Кости — что же все оглядываться, переживать да реветь в подушку.

Сосватать Трофима помогло кино. Нина загодя запаслась билетами и, подкараулив Трофима во дворе, вышла на крыльцо.

— Соседу привет. В кино, Троша, не собираешься?

— Да вроде нет. — Трофим заметил, что Нина говорит непривычно звонко и весело, никогда с ним так не разговаривала. — А что за картина? — хотя и знал, какую картину будут показывать, вчера посмотрел.

— Ой, голова садовая! — Нина рассмеялась. — А я и не знаю. Мама билеты брала, да вот что-то сердце у нее прихватило. А одной идти неохота.

— Ага. Ясно. — Трофим подумал, разглядывая Нину. — А сама-то идешь?

— С кавалером чего ж не пойти. И возвращаться не боязно. — Нина опять рассмеялась, старательно и невесело.

— Ладно, раз так. Давай сходим, посмотрим. — Трофим, между прочим, часто недоумевал: что-то долго Нинка в девках сидит. Собою видная, рядом с ней наверняка не пожалеешь холостую жизнь. Он бы, например, не пожалел. Но как об этом скажешь? А ухаживать он вовсе не умел.

Они чинно сидели в зале, добросовестно смотрели на экран, Трофим угощал шоколадными конфетами — Нина терпеть их не могла, но не отказывалась, осторожно шелестя бумажками. После сеанса она говорить не могла — так липко, сладко было во рту. Хорошо хоть говорить не пришлось: Трофим разговора не затевал. До дому дошли молча. У калитки, протянув руку, он сказал:

— Спасибо за компанию, Нина. Вечер толковый вышел.