— Руку жала — забывала… К старикам-то переехала?

— Нет. Так подожду. И у них пока так бываю.

— Решила, значит, всерьез присмотреться и всерьез подумать?

— Как-то ты шутишь, Вася… Хуже свекра.

— Какие шуточки! Попостишься, траур выдержишь, а потом твой «так» только и видели: прощай, Федя, кажется, я полюбила другого.

— Что ты болтаешь! — У Риты возмущенно-влажно остыли глаза. — Как не стыдно! Эх ты!

— Ни в одном глазу. — Конечно, замутилось что-то в Василии, воспротивилось, но он отмахнулся. — Все я про вас знаю. Все и еще кое-что.

Рита сморгнула обиду, вся как-то уменьшилась. Он поморщился, встрепенулся, хотел догнать, но опять справился с ненужной теперь совестливостью. «Обойдется. Начни сочувствовать да вздыхать вместе с ней — живо-два от рук отобьется, — попробовал он оправдаться, не получилось — все еще видел Ритины поникшие плечи. — Самому тошно. Собралась ждать, так жди по-человечески. Если Федьку любишь, скрась старикам дни. Вообще без нее не знаю куда деться!»

Тут же вспомнил, как недавно еще говорил Рите с ворчливою самоуверенностью: «Так не любят. Чего бояться, если любишь?» — ее торопливое, детское любопытство: «А как, Вася, как?!» Смешно, очень смешно, когда человек пыжится, поучает, на самом деле ничегошеньки не зная. «А как действительно, как? Кто бы меня научил. У кого бы спросить? Ни за что ни про что девку обидел, — сам-то валун полированный. А туда же — судить-рядить. Как вот надо жить, чтобы тебя не продавали?»

Прямо-таки с болезненным нетерпением ждал он цеховой нервной суеты — некогда, некогда будет бередить свежую, незалатанную беду. Но, видно, многого захотел: смена выпала мирная, неспешная и не дала роздыха напряженно работавшей душе.

Саня Мокшин с подручным снимали детали, не разгибаясь, торопливо крутили гайки, потому что уже подогнали кран и на куче деревянных кирпичей, которыми мостят пролеты, сидел стропаль Коля Арифметик, угрюмо-сонный мужик.

Василий постоял возле них, подождал — может, Саня из-за чего вскинется. «Ну давай, Саня, покачай права, душу на кулак вымотай — все легче станет!» Но тот удивленно, быстро покосился: чего, мол, тебе надо, и снова застучал, замелькал ключом — странно и одиноко взбухла, проступила правая лопатка, точно билось спрятанное под спецовкой крыло.

«С Колей, может, поговорить? Уж он-то наверняка повеселит. — Стропаль угрюмо, медленно курил, легонько прижевывал губами, словно говорил что-то шепотом сам себе. — Опять какую-нибудь ерунду подсчитывает. Поговорить, что ли? — Василии достал папиросу. — Сейчас подойду, прикурю. Но ведь ничего толкового не скажет. Собьет какой-нибудь мелкотой, еще хуже станет. — Василий удивился, вдруг обнаружив, что ему уже больно тратить свое смятение, такое мучительно полное, разбавлять его житейской водицей, прикасаться неловким, незначительным разговором. — Да как же тогда легче-то будет?» — совсем растерялся он.

Арифметиком Колю прозвали за пристрастие к странным подсчетам. К примеру, он вычислил, что за двадцать лет мог бы трижды обогнуть земной шар на трамвае. При этом Коля поднимал палец и говорил: «На трамвае! Подумаешь, на спутнике облететь. Попробуй на трамвае объехать. Я почище космонавтов буду. Им, понимаешь, значки за это, деньги, а мне что?»

В другой раз Коля сообщал, что за год он выпивает в цехе пять кубометров газированной воды. «Без натуги выпиваю, можно сказать, шутя. А если бы приналег? Чемпионом бы стал. Любого бы перепил. Знаешь, сколько в кубометре воды водки?»

Или однажды с мрачной торжественностью объявил: «Восьмой год подряд работаю в третью смену. Если в целом считать. Восемь лет баба без меня спала. Конечно, Ленька не мой. Это я прямо скажу. Разве ж можно восемь лет за здорово живешь во вдовах ходить?»

Василий, вспомнив, как потешался и хохотал над Колиными подсчетами, неожиданно возмутился: «Ну его к черту! Дурью мается, а мы рады, палец нам показали, животы вот-вот надорвем. Как же это можно — себя оплевывать и еще хохотать! Почему я не думал, не замечал — ведь жутко же! Свиньей в луже барахтаться. И напоказ, напоказ. Где смысл, где суть, как можно?!»

Он бросился к своему станку, долгожданному, спасительному. Грубо отстранил, почти оттолкнул Юрика от штурвала, вцепился в него, прохладно-привычный, с отполированной сварочной мозолью на стыке. Работать, работать, работать! Уж работа-то не предаст, не посмеется, не обманет! Только она, только она. Смягчит, утешит, освободит.

Настроившись, поостыл, включил механическую подачу, но не присел, устало привалился к поручню, устало, без охоты, закурил.

— Ну ты меня и напугал! — Юрик поправлял ногтем пробор и, не зная Васильева настроения, неопределенно, бесцветно улыбался. — Что за паника, думаю? Министр приехал, Безбородько из отпуска вернулся? Или, думаю, Вася на рекорд пошел?

— Надо же, он думает. Часто ты думаешь?

— Вопрос не ясен, но отвечу. Каждую минуту, Вася. То о тебе, то о себе.

— И что ты обо мне думаешь?

— Ты мой учитель, мой лучший шеф то есть. Старший друг и брат. А?

— Ясно. Слушай, Юрик. Что это за девчонка с тобой была на проводинах?

— А что? Глаз поимел?

— Хорошая девчонка. Только дурака любит. Все у нее в глазах, как на ладони.

— Плохих не держим. Понимать надо.

— Ну а в армию, Юрик, уйдешь? Она останется, допризывники останутся. Тогда как?

Молочно-голубые глаза Юрика загустели на миг, посинели в мгновенном испуге.

— Обыкновенно, шеф. Жена найдет себе другого…

— Теперь слушай, что я о тебе думаю. Гад ты, сопляк, пошел вон стружку чистить! — Василий закричал и даже, наверное, ударил бы Юрика, если бы того этим криком не сдуло с мостика.

«Все мы хороши, все. Смелые, веселые, охочие, пока нас не коснется. Все знаем, все видели, все пробовали — хахали высшего разряда. Ничего не дорого, все обхохочем. А вон как глаза-то заметались. Даже подумать ему страшно, что его девчонку дегтем вымазать можно. А все равно гонор скотский верх берет. Хороши, лучше некуда.

Я тоже разошелся — удержу никакого. Кавалер, любую за минуту уговорю. Фаечку — на остров, Аграфену — под черемуху, — гад хуже Юрика. Фаечка тоже придумала: люблю женатиков, они такие совестливые. Где она, совесть-то, в каком глазу?

Может, весь этот ужас, позор в отместку мне? Может, Ольга в тот же самый вечер? Может, донеслось как-то до нее, долетело, почуяла как-нибудь. Что пора со мной рассчитываться, пора поквитаться. Вполне могло быть такое совпадение. Да не совпадение, а наказание. Мне, мне наказание за все мое козлиное нутро!»

Он не успокоился, не примирился, но мелькнула тень какого-то причудливого облегчения, какого-то объяснения случившемуся, и Василий готов был ловить эту тень до окончания века. «Надо узнать, обязательно узнать, так ли это? Но как я узнаю? Легче язык проглотить, чем спросить о таком. Ну, не знаю как, все равно, но надо, надо, обязательно!»

Со смены бежал, твердя это «надо», мимо мягкой, теплой ночи, мимо такого обнадеживающего запаха отдохнувшей тополиной листвы.

Дома, только ступив на порог, он увидел стоптанные Мишкины сандалии, заглянул на кухню — за пустым столом сидели Ольга и Евдокия Семеновна, обе зареванные, красные, с мокрыми платками в кулаках.

— С приездом, Евдокия Семеновна. — «Быстро собралась, с последним автобусом прикатила. Как же: выручать надо дочь, любую беду от гнезда отведу». Впрочем, Василий не осуждал тещу, просто подосадовал, что приехала не ко времени — при ней и говорить и мучиться придется с оглядкой, не в полную боль и силу. «Ей-то зачем Ольга рассказала? Легче от этого, что ли? Чем-нибудь да все кончится. Можно было на троих и не разбрасывать».

Теща засуетилась, загремела крышками.

— Что же мы расселись-то! Человек с работы, а у нас — не у шубы рукав. Сейчас, Васенька, сейчас. Покормлю.

— Ладно, мама. Иди, отдыхай. — Ольга тяжело, через силу встала. — Я сама. Сама тут разберусь.