Коля уставился в угол, устало сгорбился.

— Надежда, можно вот что придумать… — Голос его был печален и тих. — Давай в субботу в парк пойдем. Сначала на пароходике покатаемся. — Он подумал, подумал, несколько дрогнувше добавил: — В ресторане посидим. Приглашаю. Потом, если захочешь, в кино можно или на танцы…

Она ходила мимо, уже причесанная, в пестром сарафане — и молчала. Взяла с подоконника колечко, пудреницу.

— Если на Дуську хоть раз еще посмотришь, берегись. Уж тогда точно глаза выцарапаю. Учти!

— При чем тут глаза? Я приглашаю тебя в субботу…

— Слышала. Посмотрим.

Собрала сумку, остановилась за спиной.

— Как молния время-то. Вот уж и на смену пора. Ты, если хочешь, у нас тут занимайся. Просторнее будет, а может, и веселей. — На прощанье стукнула несильно по спине. Пожалуй, даже ласково. — Вечером выйди к причалу, проветрись. Я с последним приплываю.

Посидел еще один, придвинувшись к окну. Поймал в кулак занавески — они забились, запарусили. Неожиданно прикоснулся к ним щекой — чистым солнышком и черемуховой горчинкой отдавал их мягкий холодок.

Ушел на кухню, в чугуне, прикрытом фанеркой, нашел картошку в мундире. Не присаживаясь, придвинув только солонку, склонился над чугуном. Задумчиво чистил, задумчиво жевал, и странно было, но чувствовал, что у него легонько, тоже задумчиво, шевелятся уши. «Ешь, Коленька, ешь. Набирайся сил, бодрости. Не мешало бы и ума немного набраться. Ну, да и без него хорошо». Вспомнил все, головой крутнул, засмеялся. «Ох, и прыткий ты, Коленька. Хоть плачь. Теперь давай в парк ходить, на качелях качаться, в комнату смеха хоть каждый день, само собой — к причалу, очень полезна тебе ночная прохлада — вот тебе, Коленька, новая жизнь. Куда ты денешься? То-то и оно».

Вернулся в Надину комнату, закрыл окно, расправил увядшие занавески — иначе бы все думал, как они тут полощутся и летают, и уже больше бы ни о чем не думал.

А потом ушел к себе.

1977 г.

Несколько лет назад, в декабре, я собрался на Тунгуску, в районный центр Ербогачён. До него от Иркутска тысяча с лишним верст, и даже по сибирским понятиям конец предстоял неближний.

На Севере я еще не бывал, и потому при сборах не давали покоя романтические видения: в них я то нос к носу сталкивался с медведем; то мчался на оленях, так сказать, в белое безмолвие; то обжигал рот ледяной сиговой расколоткой… Одолевали и сугубо реалистические мечты: купить бы медвежью шкуру, унты-гурумы, расшитые бисером, или же добыть шкурок ондатры на шапку…

Между прочим, как ни появишься и Москве, знакомые обязательно просят: «Слушай, закажи там у себя пыжиковую шапку, медвежью шкуру, меховые сапожки, пару соболишек, оленьи рога» — и прочая и прочая. Так вот, попутно скажу: сами не видим, сами бы рады заказать, купить, достать — да по Иркутску давно медведи не ходят, лоси не заглядывают, а белки в детсадах ребятню развлекают. Шапки же, сапожки, прочие заманчивые вещицы, вышедшие из рук народных умельцев, бывают раз в году — на выставке.

Итак, я собрался на Тунгуску; взял у приятеля валенки, пододел меховую безрукавку, на всякий случай посмотрел еще раз карту, запоминая звучные эвенкийские названия — Тетея, Наканно, Инаригда, выяснил, по обычаю всех очеркистов, что на территории Катангского района поместится с пяток зарубежных стран, и полетел — до Киренска на Ил-14, дальше на Ан-2.

С той поры я не раз бывал на Тунгуске, и все эти побывки постепенно слились в памяти в одну, довольно длительную и довольно интересную, поэтому, для удобства рассказа, я не стану нумеровать воспоминания тем или иным годом, пусть они будут итогом одного большого путешествия.

У заборчика Ербогачёнского аэропорта была привязана оленья упряжка. В просвет рогов виднелись крыло и винт Ан-2 — совсем как на фотографиях, которые любят привозить фотокоры из северных командировок. Я восхитился: на первом же шагу от самолетного трапа, и пожалуйста, — олени. Рядом вздохнул попутчик, местный житель:

— Ну вот мы и на земле Катанги, — сделав ударение в слове «Катанга» на втором слоге, на «африканский» манер.

Глубокий, легкий голубоватый снег, густая зелень сосен, присоленная инеем, и как-то порознь существующие в просторном северном воздухе звуки: лай собак, визг бензопил, ребячьи голоса и усталый баритон московского радио, сообщающий последние известия (на здании Ербогачёнского клуба висит мощный репродуктор, слышный в любом уголке села с шести утра до часу ночи).

Ербогачён — в переводе с эвенкийского — «холм, поросший сосновым бором» — действительно устроился на правом крутом берегу Тунгуски в сосняке; живет в нем две тысячи человек и примерно втрое больше собак, которые встречают тебя у каждого сугроба и, не торопясь, с достоинством обнюхав, провожают до крыльца Дома охотников — здешней гостиницы. Постройки здесь все без исключения деревянные (кирпич попадает сюда раз в году, во время весеннего паводка), окна без форточек, чтобы в жуткие зимы попадало меньше холода. Хозяева домов — в основном добродушны и хлебосольны.

Если бы кому-нибудь пришло в голову появиться в Ербогачёне инкогнито, у него бы ничего не вышло: во-первых, в аэропорту к каждому самолету стекается толпа праздно встречающих, и каждое новое лицо, не сомневайтесь, будет пристально изучено, чтобы долгим зимним вечером не раз задаться вопросом: «А этот еще зачем приехал?»; во-вторых, любой приезжий — охотник, ревизор, газетчик, частное лицо, пожелавшее сохранить инкогнито, — обязательно должен представиться в райкоме партии, иначе его, тоже обязательно, спросят: «А в райкоме вы были? Ну что же вы! Сходите, сходите, у нас такой порядок».

Порядок этот, учрежденный первым секретарем райкома Георгием Павловичем Масягиным, показался мне несколько странным, и я отнес его на счет северного любопытства и северной жадности до новых людей. Лишь позже я понял, что масягинское желание встречаться с каждым приезжим проистекает не из любопытства и не от избытка свободного времени, а из хозяйского расчета: а ну-ка, послушаем вас, дорогой товарищ, и посмотрим, какую пользу вы можете принести Катанге?

В кабинете навстречу мне поднялся невысокий плотный человек: окатистый, с залысинами лоб, прямой короткий нос, щеки возле него обветренно-красны. После знакомства он заговорил осипшим, быстрым баском:

— Очень хорошо, что приехали. Рад приветствовать вас на земле Катанги!

«Опять «африканское» ударение, — подумал я. — Видимо, излюбленная здешняя шутка».

Масягин, между тем, советовал съездить в Непу на норковую звероферму — там замечательный заведующий; в Наканно — там замечательная школа-интернат северного типа; в Преображенку, где замечательный клуб. Я слушал невнимательно, размышляя о медведях, соболях, северных сияниях и о том, как я обо всем этом напишу. Георгий Павлович предложил:

— А можете в чум, к оленеводам поехать. Тут недалеко — тридцать-сорок километров. Эвенкийская семья: отец, мать, два сына. Один как раз здесь, в Ербогачёне, за продуктами приехал. Захватит вас.