— Еще бы! Конечно! С удовольствием! — захлебнулся я от привалившей удачи и только-только не добавил: «Всю жизнь мечтал». Масягин улыбнулся и вздохнул: «Слава богу, угодил», — так я и понял этот вздох, и лишь когда мы сошлись поближе, Георгий Павлович признался: «А я увидел, что с тобой всерьез не потолковать — от экзотики голова кружится, и, пока вволю ее не хлебнешь, на район как на сказку смотреть будешь».

Да, что было, то было — голова у меня кругом шла. Север, как некий празднично-хмельной вихрь, налетел на меня и превратил в самонадеянного легкомысленного человека: казалось, никто до меня не видел этого белого снега, этого желтого морозно-радужного солнца, никто не слышал такой полной, необъятной тишины, такого обморочного, щемящего душу, покоя; казалось, никто и никогда не напишет об этом, как я — жадность, черная жадность переполнила душу: надо не медля «заграбастать» всю Катангу, каждую ее падь и заимку, чтобы скорые на ногу и на руку коллеги не «застолбили участки» рядом со мной. Я метался из деревни в деревню, ходил с охотниками в тайгу, учился верховой езде на оленях (кстати, чуть голову не расшиб; у оленя кожа как бы перекатывается, переливается через хребет, и нужна большая сноровка, чтобы усидеть) и уже изнемогал под гнетом скоропостижных, нелепых замыслов, как в Непе встретил Семена Сафьянникова, чья скромная жизнь отрезвила меня и заставила остановиться. «Хватит, — решил я. — Всего не заграбастаешь, не застолбишь. Отдышись, посмотри, подумай».

Семен невысок, невзрачен, и нрав подобрал как бы в соответствии с внешностью — тихий, конфузливый, на губах все время несмелая виноватая улыбочка, точно сказать ею хочет: уж извините, мол, такой я есть…

Он долго работал продавцом в сельповском магазине, торговал мануфактурой, сахаром, селедкой, книгами — одним словом, товарами повседневного спроса.

И потихоньку, не в один час и день, опостылела Семену торговля, захотелось иной жизни. Вроде бы на вольном воздухе потянуло поработать, но в точности Семен не знал, куда переметнуться: то ли в плотники, то ли в конюхи.

Он так объяснил мне это состояние:

— Томиться стал, парень, — хоть беги из Непы! Есть-пить не мог.

Томился он до одного колхозного собрания (тогда в Катанге еще были колхозы). Артель решила завести в Непе норковую ферму, хотя противников у этой затеи хватало: «Какая такая норка? Леший ее знает, что за зверь!» Пока судили да рядили, Семен сидел как на иголках: вот куда свою охоту до перемен приложить.

И не усидел, обратился к собранию:

— Ставьте меня звероводом!

— А ты эту, норку-то, в глаза видел?

— Не видел, но охота посмотреть.

Дома коротко сказал жене:

— Норок буду разводить.

Тамара Георгиевна, женщина строгая и серьезная, непский врач, лишь плечами пожала:

— Что ж. Норок так норок, — потому что знала по долгому опыту: мужа не отговоришь, если ему что втемяшилось. Сколько раз звала его переехать в Ленинград (сама она ленинградка), а у Семена один ответ: «Не поеду. Задохнусь там».

Затем началось ученичество, о котором Семен вспоминал так:

— Поехал я в Куйтунский зверосовхоз, обучаться новому ремеслу. Увидел этих норок. Ничего, думаю, зверьки, на соболя похожи. Надел халат из синей диагонали, тетрадь общую завел. Пишу в нее: сколько мяса, сколько капусты, то есть запоминал, как ублажать их да как потчевать. Клетки, конечно, каждый день чистил…

Много ли, мало ли времени прошло, по осени собрался Семен обратно в Непу. Артель прислала на подмогу еще одного мужика, и повезли они пятьдесят норок.

В дороге Семен так нервничал — температурить стал, и в сотый раз объяснял попутчику:

— Сам видишь: зверюшка, как малый ребенок. Не скажет, где болит. Какой с нее спрос? А с нас, в случае чего, спросят.

Приехали в Непу, а для фермы только столбы заготовлены. Между тем Тунгуска уже встает, и бураны пошаливают — по словам Семена, норкам в сугробах хоть норки рой.

Ахнул Семен — и к председателю. Тот утешил:

— Выделю человека. Вдвоем ничо, поставите ферму.

И выделил! Человек топор не умел держать. Ладно, Семен немного плотничал, и дело потихоньку двинулось. А зима знает свое, поджимает. Семен даже во сне ругался с председателем. И наяву тоже. Построили ферму.

Потом облпотребсоюз вместо норковой прислал лисью сетку. Пришлось добывать новую. Потом пришлось ехать в Иркутск и правдами-неправдами выпрашивать прямо с облпотребсоюзовского склада мясорубку.

Потом две зверюшки подохли. По деревне сразу разговорчики: «Ну вот, дождались. Чистую прибыль начали получать».

— Веришь? — говорил Семен. — Могу в ветеринары теперь записываться. Сколько я этих брошюрок про звериные болезни изучил! Сотню, однако. Ночами читал. Встану, холодной воды попью и опять за книжку. Неладно, парень, без образования-то…

Остальных норок Семен уберег. Более того, по прошествии некоторого времени ферма перешла в разряд прибыльных статей колхоза.

Вот так появился в Непе первый зверовод. Я спросил его:

— А плюнуть и забыть эту историю тебя не поманивало?

— Вроде нет.

— А почему? Из упрямства, от скуки или в самом деле привязался к этому зверю?

— Кто его знает. Заело. Заело, и не бросил. Чего тут еще скажешь?

Пожалуй, нечего больше.

С восторгом приняв масягинское предложение, в тот первый день я познакомился с Иосифом Поповым, рослым парнем в роскошной парке из собачьего меха и немыслимо красивых гурумах, на голенищах которых обильно сверкал бисер. Одутловато-гладкие, безвольно натекающие на скулы щеки; тяжелые припухшие веки; бесстрастные коричневые глаза. В них дрогнуло любопытство, когда я изъявил желание поехать в чум, но он тотчас же прогнал его и равнодушно-вежливым голосом сказал:

— Ладно, поедем. За оленями сбегаю, и поедем.

— Далеко ехать?

— Не. Два часа. Может, три.

— Два или три?

— Поедем, увидим.

Выехали вечером, при слабых отсветах последней зари, и, когда нарты скатились с высокого берега на лед Тунгуски, мы окунулись в сумеречную морозную синеву — сухой острый ветер прорывался сквозь оленьи рога, сразу же сливели губы, немели щеки. Я поднял воротник райкомовского волчьего тулупа, пригрелся дыханием и задремал. Когда открыл глаза, над Тунгуской уже созревали огромные низкие звезды, меж ними веяла морозная пыль, на широких ледяных излучинах вспыхивали черной голубизной торосы.

Вдруг небо заслонила страшная косматая морда, и кто-то тяжело, жарко задышал мне в лицо. Ушло в пятки ослабевшее сердце, прошиб холодный пот, я испуганным рывком сел на нартах. Тьфу, черт! Совсем забыл, что за мои нарты были привязаны запасные олени. В сумерках они бежали, не приближаясь, а ночь заставила их искать общества человека, пусть и спящего. На оленьих ноздрях наросли увесистые сосульки, и потому олени так жадно, запаленно дышали открытой пастью. Впереди под редкий звон колокольчика-конгилона и скрип полозьев тянул какую-то песню без слов Иосиф. Я крикнул ему. Он подошел, отодрал сосульки с оленьих морд, сел ко мне в нарты.

— Скоро доедем?

— Скоро. Маленько выпьем?

— Может, подождем? Доедем и выпьем.

— Не. Маленько выпьем. Надо.

Я попросил:

— Ты, пожалуйста, пой со словами. Какую-нибудь свою эвенкийскую. Можешь?

— Спою, спою, чего же не спою. — Иосиф встал и побежал к своим нартам, и мы снова поехали. Отвернув воротник тулупа, я ждал песню.

Иосиф долго не начинал: вставал в нартах, размахивал хореем, кричал на оленей, они и без того бежали резво, садился, снова вставал — и я решил, что про песню он забыл. Но нет, наконец-то запел:

Летели мимо черные берега, щелкали по тулупу снежные пули, крупные чистые звезды опускались все ниже и ниже — родная страна простиралась сейчас под северным небом.

Внезапно мы остановились в непроглядной тени прибрежных сосен. Раздался частый удаляющийся скрип снега — Иосиф побежал вперед, затем вернулся, так же молчаливо и быстро побежал назад. Его долго не было. Он вышел из сосен напротив моих нарт.