Ведь что получается? Живем мы как бы в одну сторону: дело за делом, забота за заботой — некогда, некогда останавливаться, вперед торопимся, вроде охота нам быстрей жизнь прожить. Порой не успеваем в близких людях разобраться. А что говорить о тех, которые подальше от тебя находятся? Мало их знаем, очень мало. Хотя и ссоришься с ними, и миришься. Про одного думаешь: так себе человек, без смысла, а на другого, наоборот, не нарадуешься. Но вот приходит беда, беда, которая никого не милует и в стороне не оставляет. И вот тут-то русский человек себя проявляет, тут-то он себя не жалеет: в атаку так в атаку, в огонь так в огонь. И забываешь, каким он был до беды или казался тебе таким: прижимистым на копейку, на доброе слово, на доброе чувство — остается в нем только высокая готовность послужить общему делу.

Простая мысль, а воодушевляет меня, например, очень сильно.

Огонь окружал Ербогачён. Что ты хочешь? В ста метрах от взлетной полосы была кромка пожара. А до села от аэропорта, сам знаешь, рукой подать. Да тут еще ветер поднялся. Опасность была настолько серьезной, что мы подумывали эвакуировать стариков и детей. Начался верховой лесной пожар. Ты представляешь, что это такое? Лавина огня высотой с пятиэтажный дом, которая движется с бешеной скоростью…

Я представлял. Однажды плыл на теплоходе в Якутск, и где-то за Витимом по обоим берегам Лены ярился верховой пожар. Огнедышащие, драконьи языки нависли над кодой. Наш теплоход шел строго посередине реки, но все равно на палубе обжигало лицо, хоть до огня было метров двести. Каково же приходилось ербогачёнцам, встретившим его лицом к лицу, грудь к груди?

— Как мы защищались? Не щадя живота своего. Круглосуточно. Скажи кому-нибудь, что часов за пять мы ухитрились вырубить и очистить трехкилометровую просеку шириной в 50 метров, не поверит. Пускали несколько встречных палов, так сказать, клин клином вышибали.

Еще одну бешеную ночку стоит вспомнить. Недаром говорят: беда не ходит одна. Пожар окружил участок с готовыми дровами, этак тысяч десять кубов, заготовленных для школы, для детского сада. Сгори дрова, считай, зиму хоть на улице встречай — никакой разницы, что в доме, что на морозе.

Двадцать шесть человек спасали дрова. Уже не просеку рубили, а траншеей окопали. Версты три отмахали. Прямо в траншее засыпали. Нет, люди у нас замечательные!

Считаешь, часто хвалю? Считаешь, обычное дело — на защиту родного угла встать? Может, и так. Но все равно: не могу не хвалить. Золотые люди.

Но справедливости ради замечу: были и чересчур осторожные люди, добро свое по огородам стали закапывать, были и откровенные трусы, не только от огня бежали, но манатки похватали — и к самолетам. Больше скажу: я в одном человеке так ошибся! А верил ему, уважал. Трус, самый обыкновенный трус! Так что беда не только очищает душу, но и обличает, выводит на чистую воду мелкое, низкое, грязное.

И хочу еще вот что сказать: все-таки собственными силами мы бы не обошлись. Полстраны нам помогало. Да, да! И уральцы, и новосибирцы, и забайкальцы, и дальневосточники — все послали к нам десанты парашютистов-пожарников. Обычное дело. И тем не менее раздумаешься и скажешь сам себе: удивительная у нас, замечательная страна!

…Думаю, роль рассказчика несколько мешала Масягину — могло составиться впечатление, что он был лишь наблюдателем, этаким руководящим наблюдателем. Поэтому спешу уточнить: все эти трагические дни и ночи Масягин бессонно и бессменно был у кромки огня.

Воротясь в Иркутск, я решил поговорить с охотоведом Виктором Владимировичем Тимофеевым, кандидатом биологических наук, старшим научным сотрудником Восточно-Сибирского отделения ВНИИОЗа. Толком мы не были знакомы, лишь раскланивались, но при каждой мимолетной встрече я давал себе слово: надо, надо познакомиться поближе с этим человеком! Даже внешность Тимофеева пробуждала интерес: невысокий, сухой, сутулый старик с большой лысой головой, в зубах неизменная трубочка, а из-под густых, буйно спутанных бровей блестят насмешливые, пытливые, колючие глаза, определенно говорящие о живом и резком уме. Кроме того, я слышал, что Тимофеев в пору юношеских скитаний по Северу был у эвенков шаманом, и они вроде бы звали его шаман Тимофей; что Тимофеев на недавнем Международном конгрессе биологов-охотоведов в Москве, на одной неофициальной встрече, был избран коллегами старейшиной конгресса, — все это тоже возбуждало любопытство.

И вот я сижу у него дома. На стене голова кабарги, в углу эвенкийская пальма — нож с длинной рукояткой, на письменном столе черный пластмассовый стакан, из которого торчат обгоревшие головки трубок.

На мой вопрос, что он думает о будущем и настоящем Катанги, Тимофеев долго не отвечает, чистит трубку, набивает ее.

— Я об одном попрошу вас, молодой человек. Когда будете писать свой очерк, не пишите, что белку убивают в глаз. Это ужасно смешно. Я знаю многих хороших стрелков, сам вроде неплохо стреляю, но очень редко кто попадает белке в глаз.

Несколько растерянно отвечаю:

— Да я и не собираюсь об этом писать…

— Все равно. — Тимофеевская трубка всхлипнула, свистнула и с тихим вздохом затихла. — Катанга, Катанга… Я всю жизнь занимаюсь охотой. Я старик уже. И смею уверить вас, со всей ответственностью возраста и профессионального опыта, что если мы немедленно не займемся переустройством охотничьего хозяйства, то, несмотря на сказочные богатства тайги, мы будем добывать их все меньше и меньше. Возможно, вам покажется преувеличением, но я считаю, что к охотничьим районам вроде Катанги следует относиться с той же государственной пристальностью, как, допустим, относились мы к освоению целинных земель или, как сейчас, к сельскому хозяйству. И охотничьи таежные районы должны возбуждать такой же общественный интерес, как, допустим, строительство Братской ГЭС. Да, самое время объявить ударным комсомольским делом охотничье освоение тайги, сообразуясь с последними достижениями науки и техники.

Воспользовавшись паузой, я сказал, что примерно то же самое слышал от Масягина.

— Он прав. Масягин — деловой человек, я его уважаю за это. Ведь вы посмотрите на теперешний промысел. Для него должна работать специальная промышленность, а ее нет. У охотников очень плохое промысловое оружие, потому что никто не выпускает хорошего. Да что оружие! Путных капканов теперь не найдешь. Мы вон по осени получили партию, заказанную для нас на каком-то заводе, так из нескольких сотен годными оказались несколько десятков.

Не очень-то высоко ценится труд охотника. Помню, в двадцатые годы охотник за шкурку соболя, конечно, очень хорошую шкурку, получал столько, что мог, пожалуй, дом и корову купить, и это, по-моему, было справедливо…

Я бы приравнял работу охотника к работе шахтера, по износу, что ли, организма и трудоемкости. Охотник идет, например, за одним соболем день, второй, буквально продираясь сквозь тайгу, прорубаясь, а потом мокрый, обессиленный ночует где-нибудь у костра, на так называемом вольном воздухе. А шахтер отработал свою тяжелую, но все же короткую смену, принял душ и пошел приобщаться к радостям семейного уюта. Охотник же месяцами в зимовье, у костра, без бани, бука букой, а вернется и получит значительно меньше, чем геолог, полярник, хотя никто не скажет, что охотнику приходилось легче.

Не скажет еще и потому, что охотнику почти не помогает техника, машины. Главный его помощник — собственный горб. В довоенные годы, когда начинался охотничий сезон, в Иркутской области в тайгу вместе с людьми уходило шестнадцать тысяч лошадей, а нынче я не рискну назвать и десятой части этой цифры. В Катанге в ту пору охотничий промысел обслуживали тысячи четыре оленей. А сейчас где они?

Но, может быть, в век авиации неуместно вспоминать каких-то оленей, каких-то лошадей? Зачем они, если есть вертолеты, которым под силу доставить вас на любую заимку, на любой кордон, в любую падь и на любой голец? Быстро, удобно, но не выгодно. Пока еще ни один промхоз в стране не имеет собственных вертолетов, а арендует у Аэрофлота. За один час аренды с промхозовского счета в банке снимается двести с лишком рублей. За один час! А если до ваших охотугодий три часа лету, да обратно три — простая арифметика, я бы сказал, печальная. Ну какой хозяин станет часто прибегать к услугам вертолета? Ведь тогда пушнина будет не то что золотая — бриллиантовая! Каждый директор промхоза раз сто почешет в затылке, прежде чем решится нанять вертолет. Да что там говорить! Килограмм лука, который в городе стоит полтинник, добравшись до Катанги по воздуху, продается уже по рубль тридцать, недаром этот лук называют аэрофлотским.