Сентябрьская теплая чистая тайга; желтый дождь лиственничных иголок, нехотя, после долгого парения, касающийся земли; веселый свист бурундуков, неслышный полет коричневых еще белок — так солнечно и покойно! Даже не верится, что скоро мы увидим черные пни, черную землю, будем дышать неживым, влажно-дымным воздухом пожарища. Калинин пока тоже не думает о мрачном поручении, идет, напевает:

Калинин курнос, с небольшими, но круто выпирающими скулами. Он приехал с запада давно, в Катанге прижился, и, когда я спросил его, не тянет ли в родные края, ответил: «Хорошо там, где нас нет».

Мы идем по ольшанику, и Калинин говорит, что многие хают это дерево, как бесполезное, а напрасно: ольха — первый материал для гармоник. Вообще Калинин не любит задерживаться на одном предмете и часто без всякого перехода начинает высоким напористым голосом новый рассказ: «Ой, паря, что я вспомнил-то!..»

У Калинина на плече недавно купленная «белка», и время от времени мы останавливаемся у какой-нибудь лесины, отмеряем пятьдесят-сто шагов и пробуем ружье: навскидку, с упора, лежа.

Потом Калинин зовет:

— Свернем-ка вправо, к озеру. Тут охотник наш, поговорить надо.

На двери зимовья записка: «Я на озеро. Верхотуров». Калинин стреляет в воздух, и вскоре с берега доносится: «Иду, иду-у».

Верхотуров в суконных штанах, в ичигах, давно не брит, и по его темному морщинистому лицу никак нельзя понять, сколько же ему лет: то ли пятьдесят, то ли сорока нет. Вообще даже у ежедневно бреющихся северян возраст по лицам угадать трудно: морозы, ветра, обилие солнца сушат кожу, покрывают ранними морщинами, а вынужденное длительное молчание на охоте налагает угрюмо-сосредоточенное выражение.

Калинин весело рассказывает промхозовские новости, рассуждает о погоде, строит прогнозы на нынешний охотничий сезон — Верхотуров молчит, выжидательно смотрит на Калинина темными глазами: когда же, мол, ты о главном заговоришь? Наконец Калинин, как бы между прочим, предлагает:

— Слушай-ка… Взял бы школьную бригаду к себе. А то присмотреть за ними некому.

— Ну их. Пусть учитель смотрит.

— Так что — учитель. Надо, чтобы охотник смотрел. Видишь, пожар устроили. В тайге живут, а с огнем не умеют обращаться.

— Отвечай за них потом. Не, не возьму.

Калинин опять долго разговаривает о том о сем, и снова подкатывает:

— Ну так как? Возьмешь? Не я тебя прошу, директор просит.

— Мало ли о чем он попросит. Потом садись за них.

— Сразу уж — садись. Общее же дело, раз промхоз за производственную практику отвечает.

— Да как я за ними услежу? Ондатра начинается, а я бегай за ними.

Так или иначе, часа через два Калинин уговорил его. Верхотуров завернул нам на дорогу парочку щук-травничек, и мы отправились дальше.

Я спросил:

— А почему он так долго отказывался? Ему же заплатят за это.

— Хлопот знаешь сколько? Никаких денег не стоят. Ученики эти кто куда глядят, только не в тайгу. Вроде местные, а охотой редко кого заманишь — все о городе мечтают. Дети охотников, а непохоже. С огнем балуют. Скажи, разве смысл есть? Вообще, натерпимся с этой практикой.

Несколько позже я был на районной комсомольской конференции, слушал выступление секретаря школьного комитета ВЛКСМ и вспомнил слова Вячеслава Калинина. Комсомольский секретарь говорил, что в школе регулярно проходят вечера «Кем быть?», но в длинном перечне встреч с людьми интересных профессий не назвал лишь одной — профессии охотника…

Самое время написать высокие слова о земле отцов, о голосе крови, о святой необходимости любить свою маленькую родину. Но я воздержусь, потому что словами делу не поможешь, а дело выглядит так: в Катанге очень мало молодежи, вчерашние школьники поголовно уезжают учиться, и отнюдь не на охотоведческие факультеты. Очень редко возвращаются на родину демобилизованные катангчане, а те редкие случаи, когда молодые люди все-таки остаются жить в Катанге, общей картины никоим образом не меняют.

Да, вывод напрашивается печальный: надежд у Катанги на приток свежей, по словам Масягина, столь необходимой ей крови мало.

Однако жить все равно надо. Надо сдавать государству пушнину, рыбу, ягоду, надо осваивать новые охотничьи угодья, косить сено, заготовлять дрова, чтобы не сидеть иждивенцами на шее государства. Поэтому оставлю на время в стороне так называемую кадровую проблему и расскажу о других будничных делах Катанги. Но прежде, чем сделать это, несколько слов об одном литературном разговоре, в который я был втянут в Ербогачёне.

Начал его Масягин. Посокрушавшись о нехватке людей, он неожиданно сказал:

— Вот взял бы, да так написал про Катангу, чтобы валом народ к нам повалил! Опиши все наши трудности, но заманчиво опиши. Чтоб охота повоевать с ними была.

Я ответил, что это нелегко.

— Может, и трудно. А ты попробуй. Во-первых, спасибо тебе скажем, во-вторых, самому приятно будет. Что, у нас людей замечательных нет? Вот и расскажи, как они живут.

— Конечно, — сказал я, — замечательных людей много и про них надо писать, но вряд ли от этого недостатков убавятся.

— А ты так напиши, чтоб убавилось.

Я промолчал.

Разговор нашел продолжение вечером, в компании молодых специалистов, куда я пришел потолковать о житье-бытье.

Меня спросили:

— А вот трудно или нет написать про хорошего человека? Чтоб он не картинкой был, а по-настоящему живым?

— Трудно, — сказал я.

— А вы верите в положительного героя?

Я ответил, что не являюсь специалистом в таком сложном вопросе.

Курносенькая, близоруко щурившаяся учительница вздохнула:

— Какое все-таки счастье читать книгу и верить в ней каждому слову! Потом ходишь под впечатлением неделю-другую и невольно ловишь себя, что говоришь и думаешь, как герои этой книги… Ужасно хочется быть такой же. И чтоб мыслить не буднично, а значительно, высоко…

Я подумал тогда, что на Севере, может быть, как нигде, уместны размышления о положительном герое — здешняя суровая и отдаленная жизнь воспитывает натуры сильные, мужественные и трудолюбивые…

Помню из детства: ранним летом, после третьего класса, мы с приятелями прочли «Тимура и его команду». Впечатление было ошеломляющее: мы тотчас же купили карманные фонарики и темной теплой ночью вскопал и соседской бабке огород. Бабка утром крестилась, вздыхала, недоверчиво ощупывала землю и наконец прослезилась. К сожалению, кто-то из нас не удержался и не сохранил ночного великодушия в тайне. Мы сидели на завалинке, когда бабка подошла к нам и бледно-сморщенными пальцами принялась развязывать узелочек:

— Внучики дорогие, господь вас наградит за доброе дело. А от меня на мороженое возьмите.

Мы, конечно же, отказались.

Вот пример незамедлительного воздействия литературного произведения на жизнь.

Но видимо, только в детстве и возможно такое восторженно-доверчивое прочтение книги; с годами читателя уже не удовлетворяет полностью герой, характер которого выражается формулой: «Делай как я!» Для него положительным героем скорее всего становится вообще талантливая книга, которая обязательно учит быть нравственнее, благороднее, неистовее в честной и справедливой борьбе. И тем не менее, когда я слышу споры о положительном герое или читаю фундаментальные статьи, посвященные его поискам, обязательно возникает в памяти видение из детства: темная ночь, лучи фонариков, дрожащие руки бабки, развязывающие узелок.

В последние годы появился ряд книг, главными героями которых являются люди с физическими недостатками, а попросту говоря, инвалиды. Сюжет этих книг примерно одинаков: обычные, мирные трудовые будни, несчастный случай — и человек прикован к больничной койке. Он мучается, страдает, думает о самоубийстве, но, прочитав «Как закалялась сталь», сознает безграничное величие жизни и находит силы вернуться в строй.