В деревне Подволошино жив еще Егор Осипович Зырянов, который нанимался в одиннадцатом году в экспедицию Шишкова. У старика крепкая память, он даже помнит условия найма: рубль в день и еда дармовая. Зырянов помнит, как гостил В. Я. Шишков в эвенкийском чуме, недалеко от деревни Гаженки, и как хозяйка чума Анна Петровна Салаткина показывала ему могилу шаманки рода: лиственница, а на ней гроб чернеет, раскачивается. И шаманку ту, лежавшую в гробу, звали Синильгой. Вспомнив это, Зырянов говорил: «Увидел Вячеслав Яковлевич гроб, побледнел весь, а все равно в книжке что-то черкал».

Другой житель Подволошина, Павел Ильич Жарников, помнит, как Шишков фотографировал подволошинскую церковь, деревенскую ребятню, Тунгуску. И провожатой его была Таня Карелина, по словам Жарникова, «ох и шустрая же девка!». Невольно вспоминаешь другую Таню, первую любовь Прохора Громова, встреченную им в деревне Подволочной, на Угрюм-реке.

Я спрашивал в свое время и у Масягина, и в Ербогачёнском райсовете: почему бы им не открыть музей В. Я. Шишкова? Восстановить бы обстановку сибирской избы тех времен, собрать бы шишковские книги, записать рассказы тех, кто помнит его экспедицию, заказать бы мемориальную доску — и музей уже можно открывать. Что из того, что этот дом временное жилище Шишкова, приют, крыша над головой путешественника? Его книги сто́ят и музея, и памятника на берегу Тунгуски[1].

…А теперь, пожалуй, о первом возвращении из Ербогачёна, когда я был одет так, что мама родная бы не узнала. Наш Як застрял в Непе, в сорока минутах от Киренска, — над каким-то перевалом разорвался снеговой заряд. Мы просидели трое суток, и Новый год собирались встречать в пустынной маленькой холодной Непе — даже елку присмотрели. Командировочные кончились, и раз в день мы ходили к председателю сельсовета — он безропотно кормил казенных людей. В остальное время пилоты с застрявших Яков играли в преферанс с обязательными прибаутками, вроде: «Летчик просит — надо дать», «Без унта, без унта», пассажиры слонялись, а я чистил свою роскошную парку снегом, потому что в тепле она стала катастрофически лысеть. «Будь добра! — уговаривал я ее, — Потерпи до Иркутска. Дай пройтись, пусть посмотрят на северного человека!»

Парка не подвела, снеговой заряд рассеялся, и 31 декабря я шел по Иркутску. Бушевала новогодняя оттепель, свалившаяся на город впервые за последние 50 лет, гурумы мои квасились в лужах, но я не торопился — пусть сгорит от зависти весь Иркутск.

Встречные смотрели на меня косо и прямо, они оборачивались вслед! Видимо, прикидывали про себя, какие можно было бы сшить сапожки, какую шапку, какую шубку из этой горы меха…

А я шел и думал: вот бы появиться в таком наряде в Москве, в литературно-художественных и общественно-политических журналах. Как бы у меня стали выпрашивать романы, стихи, легенды, сказания и прочий эпос! Да что там журналы! Меня тотчас же напечатали бы в «Роман-газете» тиражом в три миллиона экземпляров.

Постепенно я расставался с северными одеждами: паркой обил дверь в квартире, гурумы подарил брату, любителю зимней рыбалки, малахай надел в командировку приятель и оставил в какой-то гостинице, рукавицы с прорезью на ладонях отдал еще кому-то, — прямо-таки тянет сейчас написать, что, освобождаясь от одежд, я освобождался от иллюзий, и из почитателя северной экзотики превратился в строгого критика, разглядывающего будничную Катангу.

Нет, с иллюзиями я расставался значительно медленнее и неохотнее.

Однажды в Киренске я трое суток ждал самолета в Катангу и познакомился в этом бессонном грязном аэропорту с парнем, солдатская выправка которого и редкая воздержанность в пище привлекли мое внимание. Пригласил его обедать.

— Не хочу, спасибо. Денег только на обратную дорогу, сутки продержусь.

Голод не тетка, поэтому он принял, в конце концов, мое приглашение. Между первым и вторым я узнал следующее: парень недавно демобилизовался, очень любит природу, мечтал поселиться в каком-нибудь охотничьем крае, услышал про Катангу, написал письмо, нельзя ли, мол, устроиться на работу. Ему ответили «можно», и вот он едет. Я поздравил его с удачным выбором и, радужно сгущая краски, обещал ему райское житье: и охота-то замечательная, и люди один другого лучше, а День оленевода — вообще сказка, ради него только стоит приехать. Парень оживился, порозовел — на сытый желудок человек становится чрезвычайно доверчив и благодушен. Утром мы добрались до Ербогачёна, я познакомил пария с Масягиным, тот обрадованно сказал:

— Первая ласточка. Хорошо. Милости просим. Нужна, нужна Катанге свежая кровь.

Оказывается, в райкоме и райисполкоме лежало сотни две писем с одинаковым содержанием: «Примите на работу», и на все письма было отвечено: «Приезжайте». Я простился с парнем, уверенный, что он будет счастливым новоселом.

А случилось так, что ровно через год мы встретились в том же зале ожидания Киренского аэропорта. Я радостно бросился к нему:

— Ну как ты? Все в порядке? В отпуск, да?

Он холодно, хмуро посмотрел на меня:

— Нет, совсем.

— Как совсем?!

— Так. Ни шиша не заработал. И скучно.

— Плохо, наверное, старался?

— Как мог.

Мы сухо расстались, и я с благородной пылкостью, характерной для заезжего патриота, думал: «Длинных рублей он не нашел! Тоже мне, куркуль. В Катанге ему не понравилось! В таком месте не ужился!»

В Ербогачёне я навел справки об уехавшем: работал на звероферме в Хамакаре, работал хорошо. Нет, не пил. Зарабатывал 100—120 рублей в месяц… Спросил у Масягина, почему же он уехал?

— Ну, скажи, что им надо? Встречаешь, как дорогих: гостей, пожалуйста, живите, работайте. — У Масягина покраснел лоб — признак того, что он начал волноваться. — Ну, мало, мало ста рублей для Севера! Конечно, мало! Так что, я из своего кармана должен им доплачивать? Скучно им, а как я их развлекать буду? Плясать, петь? Они все в Ербогачёне жить хотят, а здесь жилья нет, сложней, чем в городе, квартиру получить. Некому строить, не на что. Живите по деревням, там-то домов хватает!

Уехал не только мой знакомый, так мечтавший жить в охотничьем крае, уехали и другие новоселы, которым в свое время было сказано: работа есть, Катанга вас ждет. И Георгий Павлович Масягин, который так ждал новых жителей и так звал их в район, задыхающийся от недостатка рабочей силы, естественно расстраивался, нервничал, даже злился, но удержать отъезжающих не мог. Во-первых, потому, что не мог платить с северной щедростью: хоть Катанга и приравнена к районам Крайнего Севера и в ней существуют положенные надбавки, но поясной коэффициент остается 30 процентов, тогда как должен быть 70, и многочисленные запросы, жалобы, мольбы района пока что не привели к устранению этой ошибки. Одни же надбавки нетерпеливым новичкам кажутся чересчур медлительным средством для роста их зарплаты.

Во-вторых, Масягин не может поселить всех приезжающих в районной столице, где есть клуб, столовая, прекрасная библиотека, почти круглосуточное электричество, баня и прочие приметы двадцатого века. А в глухих и маленьких деревеньках, где избыток жилья и избыток же сумрачного таежного быта, переселенцы не выдерживают.

В-третьих, Масягин не может из городского плотника или маляра сделать в одночасье добычливого охотника, и потому из Катанги возвращаются и те, кто наивно думал приехать, пойти в лес и настрелять, сколько душа пожелает, белок, соболей и прочей ценной живности. Приехали, пошли в лес, и оказалось, что охота — работа тяжелая, зачастую неблагодарная, — лучше вернуться в город.

Вскоре после огорчительной встречи в Киренском аэропорту мы шли с Вячеславом Калининым, охотоведом Катангского коопзверопромхоза, на пожарище — два дня назад ребятишки из ученической производственной бригады подожгли тайгу. Пожар потушили, но надо было выяснить, на какой площади выгорело: промхозу предстояло расплачиваться за неосторожность школьников.