Чего-то возится Куприянов, звякает ключами от стола, растерянно поглядывает на всех. Он в обычной косоворотке, нос по понедельникам кажется еще более длинным и унылым.

— Ребята, у кого ключи есть? — Куприянов снова дергает ящики, — мои что-то прокручиваются.

— У меня, — с готовностью предлагает Дима.

— Твои тоже крутятся.

— Беги в первый отдел, — советует Дима. — В столе, мол, сплошные тайны, а я попасть не могу. В чем дело!

— Брось ты, — Куприянов пыхтит, — вот ведь! Как сейфы в банке.

— А первого отдела не миновать, — деловито и бодро говорит Дима. — Придется пригласить на проверку. Сколько раз предупреждал: запирай стол как следует, внимательно, не бухгалтерские книги держишь.

В помощники навязывается Ларочка:

— Валюша, не расстраивайся. Сейчас что-нибудь придумаем. — Она, согнувшись, чуть ли не щупая глазами, исследует стол. — Ой, Валюша. Да он же на гвозди забит. Ты и не откроешь.

С удовольствием хохочет Дима, вволю потешившийся.

— Ну, уж это свинство, — бормочет Куприянов.

— Действительно, как нехорошо! — фыркает Ларочка. «Мне бы развеселиться, — думает Егор. — Счастливые люди».

Из кабинета выплывает задумчивый Тамм: планерка обещает быть элегической. Он поглаживает лысину, ласково щурится на сослуживцев, молчит, настраивая их на волну собственной минорной раздумчивости.

Поднимается Вера, осунувшаяся, измученная, по лицу неуловимо проскальзывают бледные тени. Егор замер, не дышит, только вовсю старается сердце.

— Михал Семеныч, пока вы не начали, — голос у Веры дрожит. — Ребята, Егор получил анонимное письмо обо мне. Я знаю, что написал его Витя. В субботу я ходила в экспертизу, но от частных лиц на проверку не берут. Нужно ваше согласие, и я отнесу письмо.

Грохот открытого наконец ящика, виновато кусает губу Куприянов, таращит глаза Дима, доставая папиросы, Ларочка громко шепчет: «Такие дружные, такие милые, ни за что не поверишь», бегает Тамм, вмиг разлохмативший остатки волос, маленький, толстый, взбудораженный Тамм.

— Верочка, дружочек, — прыгает он около Веры, — подумайте, что вы говорите. Наше бюро в какую-то экспертизу. Верочка, голубушка, вы не в себе, вы успокойтесь, но зачем крайности. Умоляю вас, дети, не ссорьтесь. Ах, боже, неужели надо портить собственную жизнь. Не понимаю.

Егор закрывает глаза и слышит Витин голос.

— Напрасно вы нервничаете, Михал Семеныч. Обвинение так серьезно, что я тоже настаиваю на экспертизе. Настаиваю, если даже у Смольковой бред, если даже, как мне думается, она лжет.

Витя вытаскивает из заднего кармана записную книжку и хлопает об стол.

— А это для сличения, — с прыгающими губами он уходит из комнаты.

Молчание, опущенные головы, расстроенный, убитый Тамм. Вера, морщась, берет Витину книжку и тоже уходит.

Егор курит, вспотевший, бледный. Дима спрашивает тихо:

— Что же это такое, а, Егор?

Но тот не слышит.

Прежде Вериной отчаянной откровенности Егор и не помышлял, что еще кто-то может соучаствовать в его беде, что она, беда эта негаданная, превратится к публичный позор. Он бы ни за что, никогда, нигде не заикнулся о письме, потому что произошла поездка в Максимиху, была невероятная ночь у костра и в ней гремели Витины слова: «Это я написал», и Егор сам — только сам! — должен вырваться из бездонного водоворота, куда его все глубже и глубже засасывает, вырваться во что бы то ни стало самому, пусть окровавленному, истерзанному, но знающему, почему сказаны эти слова. И никому не должно быть дела, если он вдруг не вынырнет, потому что последующее его существование бессмысленно без человека, которого он с такою горячею силою любил.

Он не хочет судить Веру за ее решительный поступок — она же не знает того, что знает он, хотя почему-то без колебаний обвиняет Витю. Кроме экспертизы, Вере некуда деться, чтобы доказать всему свету и себе самой в очищение — вот, смотрите, беспросветная бестолочь, размазня Егор Четвериков, унижающий женщин, преданный другом, никудышный человек.

И смятение, смятение, полный горечи и маеты тупик; в одном конце его глухо спрашивают: «Как это случилось?»; в другом эхо дробится на тысячу истерических, тонких воплей: «Не знаю, не знаю, не зна-ю-у-у!..»

«Хватит удивляться, хватит, — говорит Егор. — Хватит спрашивать», — и с холодным любопытством, не торопясь, входит в затишье, образовавшееся ненадолго перед новым нервным приступом, и рассматривает себя, оглядывает с ног до головы: «Вид отвратительный, в душе черт знает что, да вовсе и никакой души нет, а сплошная дрожалка от студня». С расчетливостью юродивого, наслаждаясь собственной безжалостностью, Егор размышляет: «Ладно, договорились: Витя — подлец. Все правильно, неопровержимо, ничего не понять, ни в чем не разобраться. А если снова спросить: почему он с тобой дружил? Забавно, да? Тоже не ответит? Потому что ты хороший, славный, искренний? Для отдохновения нравственного ему служил? А вдруг и ты гад? Ведь известно же: с кем поведешься… Вот представь, что ты гад, представь! Может, тогда что-нибудь поймешь. Ты же и другую формулу знаешь: если товарищ совершил гнусность, то где были мы? Просмотрели, не удержали, не поправили? А? Очень все понятно, правда?»

Егору не нравится этот разговор, он незаметно втягивается в спор, бездоказательный, сумбурный, опустошающе-пылкий. «Да нет, я не гад. Тут дело сложнее. Ведь если я не могу объяснить, чего-то не знаю, какой же я гад. Если так рассуждать, то на соседней улице будут дом грабить, а я должен за это отвечать? Не знал, мол, но в преступлении виноват. Увольте, дураков нет. Не гад я, что ты на самом деле!»

Нечаянно привиделся дед из Максимихи, уговаривавший пьяного зятя-лэповца: «Митрий, дурак ты куражливый. Не губи ты себя, Митрий. Пошто ты такой-то, пошто? Митрий, тебя спрашиваю?»

И Егор повторяет сейчас с вымученной, ненатуральной улыбкой:

— Пошто ты такой-то, пошто?

— Какой? Какой?!

Не подозревая, как он смешон и наивен, начинает лихорадочную, сбивчивую исповедь, пытаясь выудить из давнего и близкого все грехи, разложить их перед собой, рассортировать — и утешиться: «Не так уж много, да и не ахти какие страшные».

Припомнилось: первая беда в первом классе, когда он, получив по ученическим карточкам помадку, сжевал ее на уроке физкультуры, пока маршировали, и дальнейший, сжимающий сердце ужас: «Что сказать матери?», ее тяжелый вздох: «Ты, пожалуйста, не думай, что один живешь», первую сознательную ложь (кажется, он перешел в шестой), когда он в новеньких сапогах оттопал восемь километров до пионерского лагеря, чтобы увидеть одноклассницу Ленку и чтобы она увидела его, мужественного, пропыленного, в новых сапогах, а все зря (Ленка не пожелала с ним встретиться), и матери пришлось верить насчет позднего возвращения («На рыбалку, мама, ходили, к Дальней Елани»); потом он много раз еще врал ей (в школе насчет пропущенных уроков, писал из института, скрывая заваленную сессию), всегда оправдываясь: «Чего зря расстраивать?»

Припомнилось, как однажды ни за что ни про что пнул кошку, как лазил в соседский огород за огурцами, а в татарской деревне Байляры, куда ходил рыбачить, спер целого гуся.

Припомнилось, что не во всех драках участвовал, в которых надо было: боялся, закрывал глаза, обходил, а как-то поступил совсем мерзко: в трамвае пьяный, матерый уркаган ударил девушку, а Егор, проваливаясь от стыда, стал пробираться к выходу. Припомнилась также первая женщина, от которой он вышел утром, ее глубокие, черные глаза, торопливый шепот: «Ты еще придешь? Приходи, приходи, я буду ждать». И он обещал, и не пришел, хотя ничего плохого от нее не видел. Припомнились другие люди, которым он лгал, трубил, говорил пошлости, обижал по мелочам — все до одного припомнились, и перед каждым нестерпимо стыдно.

«Пошто ты такой-то? Пошто?»

«Но ведь у всех же так бывает, все же так живут? — думает Егор. — Ведь нет такого человека, который бы ни разу не соврал, не испугался. Конечно, нет. И каждому, наверное, однажды бывает плохо, как мне». Он опять видит себя в сосняке, где он заклинал: «Пусть все будет как у всех, пусть». Оказывается, сознание «я как все» не утешает, ему по-прежнему больно, дурно до пустого звона в затылке и совсем не нужно это буквоедство, это превращение в мелкого, занудливого старьевщика («Вот грешок, хе-хе, вот другой, хи-хи») — глупо, бесплодно.