В Чечне тяжелое, но настойчивое продвижение российских войск чередовалось с острыми выпадами дудаевских формирований, которые были в политическом и медийном плане очень эффективны для них и болезненны для российского руководства. Формально почти вся территория Чечни перешла под контроль федеральных сил. Но удары, нанесенные дудаевцами в Буденновске[269], Гудермесе, Аргуне, несколько терактов в Москве и других городах показали высокую боеспособность их отрядов. Все эти случаи были связаны с большим числом погибших среди мирного населения и низкой эффективностью силовых структур. Кровь — рекой, страдания. Общественное мнение относительно этих событий резко поляризовалось. Сергей Ковалев и Григорий Явлинский, Егор Гайдар и Борис Немцов настойчиво требовали прекратить смертоубийство, в то время как многие их соратники, наоборот, настаивали на необходимости подавить сопротивление силой. Европейские политики, в свою очередь, используя экономическую зависимость России, постепенно усиливали включенность в чеченский конфликт, превращаясь в посредников урегулирования с очень значимой ролью.
В Боснии и Хорватии разворачивалась яростная внутриюгославская война, в жестокости которой тон задавали лучше вооруженные сербы. Россия зачем-то пыталась встать на их защиту, практически ничего не добилась и лишь испортила отношения с европейскими партнерами, ставя интересы заскорузлого сербского руководства выше собственных интересов. Здесь состоялся зарубежный дебют русских незаконных воинских формирований при непротивлении российских гражданских и военных властей. События в Чечне и в бывшей Югославии давали подпитку антизападным настроениям в российском обществе. Их развитие (а власти со временем стали их поощрять) через 20 лет привело к фактическому разрыву отношений с Европой.
Партии и движения готовились к выборам в Государственную думу, причем оппозиция (особенно левая, коммунистическая) обоснованно надеялась на значительное усиление парламентского представительства, учитывая тяжелое состояние экономики, войну в Чечне и нараставшее недовольство действиями Запада. Многие начали воспринимать потенциальную победу коммунистов как допустимое зло, необходимое для дальнейшего укрепления демократии. Приходилось объяснять, что более или менее респектабельные коммунисты в столицах — сущие херувимы в сравнении с теми, кто придет к власти на местах в случае их победы и что при таком раскладе «дальнейшего укрепления демократии» нужно будет ждать еще 70 лет.
За кулисами парламентских выборов стояла интрига следующего, 1996 года — президентские выборы. Ельцин часто и подолгу болел, его выходы в свет были нелепы и постыдны, все чаще говорили о безудержном пьянстве первого лица. На этом фоне все больше судачили о перспективах Виктора Черномырдина, Геннадия Зюганова и Александра Лебедя. Окружение Ельцина не собиралось уходить вместе с ним и концентрировало ресурсы для «главного удара». Складывалось ощущение сильнейшей деградации власти, растущего отторжения идей демократии и развития страны в духе северной цивилизации.
Мне искать свое «место в строю» в этих условиях было сложно. Многим знакомо чувство, когда привычный ход событий делает резкий вираж, и ты, недавно мчавшийся по жизни на велосипеде марки «Фортуна», обнаруживаешь себя сидящим на обочине с набитыми шишками. Жизнь вокруг несется дальше, и ты убеждаешься, что вовсе не так уж незаменим, что все прекрасно работает и без тебя. Телефон почти замолкает, страницы ежедневника остаются чистыми, а сделанные прежде записи приходится вычеркивать. В моем случае все осложнялось тем, что нужно было дождаться конца расследования инцидента 2 декабря.
20 февраля я уволился из ФСК. Сама жизнь, казалось, выталкивала «на волю», прочь от политики и госслужбы. Поступали коммерческие предложения, которые открывали возможность существенно улучшить материальное положение семьи. Но я решил потерпеть и в последний раз заняться политическими делами.
Еще подавая весной 94-го в отставку, обсудил с Михаилом Шмаковым, Александром Яковлевым и некоторыми другими идею создания партии, которая стала бы политическим продолжением профсоюзов, не отказываясь от строительства капитализма, акцентировала бы свою деятельность на интересах наемных работников, восстановлении производства, политической стабильности, общественной безопасности. Договорился с Александром Яковлевым, что начнем создавать Российскую партию социальной демократии — РПСД. Я возглавлю московское отделение организации, а к лету он отойдет в сторону и передаст мне руководство для объединения усилий с профсоюзами. Задумывалась партия, выражающая интересы людей наемного труда — не отказ от реформ, а изменение характера в пользу восстановления производства, политической стабильности, общественной безопасности.
Поскольку нарождавшаяся партия нуждалась в деньгах, пошел по традиционному для тех лет кругу потенциальных спонсоров, в основном из банковской среды (Гусинский, Невзлин, Виноградов, Кивелиди и другие). И выслушивал ответы, как под копирку: «Вот если ты будешь там главным, поможем. А так — извини». Сказался, наверно, и мой статус, или отсутствие оного. Одно дело, когда при должности, в почете и почтении. Теперь же на мне — печать опалы. Да и спонсоры, наверно, считали эту игру заведомо проигрышной.
Вскоре стало ясно, что Яковлев пост руководителя РПСД оставлять не собирается. Пуще того, он пошел на неожиданный альянс с раскольнической партией Гайдара «Демократический выбор России — Объединенные демократы», что полностью противоречило идее альянса с профсоюзами. Вопрос обсуждался на II Съезде РПСД 18–26 августа. Я выступил против странного маневра и остался в меньшинстве. Основной аргумент оппонентов: «У Гайдара деньги». Смысла оставаться в РПСД не было, из партии я ушел.
Пришлось менять замыслы — от позитивного стремления поработать на объединение демократов перейти к негативному варианту, то есть помешать усилению коммунистов. Наибольшее беспокойство вызывал их потенциальный альянс с профсоюзным движением, возможность использования коммунистами в ходе предвыборной кампании сети профсоюзных организаций, в те годы еще охватывавшей практически всю страну. Задача, которую для себя сформулировал, сводилась к тому, чтобы помешать формированию этого альянса. Возможности были: я официально устроился на работу в Федерацию независимых профсоюзов — советником председателя ФНПР Михаила Шмакова. Он рассказывал: на одной из посиделок раскрасневшийся, возбудившийся Коржаков вытащил из наплечной кобуры пистолет, положил на стол и спросил Шмакова: «Ты какого … Савостьянова взял на работу?» Не на того напал… Шмаков уже уверенно руководил профсоюзами, на глазах становился самостоятельным и расчетливым политиком.
Ему союз с коммунистами, которые традиционно отводили профсоюзом роль «приводного ремня» своих партийных интересов, был не нужен. Так что я лишь помогал тому, чтобы предвыборные переговоры КПРФ и ФНПР закончились ничем.
Заодно предложил сделать профсоюзы «школой капитализма»: придать профсоюзным организациям приватизируемых предприятий функцию трастов — держателей акций членов трудового коллектива и членов их семей. В качестве крупного акционера профсоюз-траст мог бы, если и не управлять производством (это дело профессионалов), то контролировать основных собственников и менеджмент, не позволять им играть в офшорные схемы и увод прибыли предприятия на сторону.
Трудно сказать, сколько голосов недосчитались коммунисты на выборах 17 декабря (за них проголосовало 22,3 % избирателей) из-за невозможности опереться на структуры профсоюзов. Надеюсь, немало. Если так, мои усилия были не безрезультатны.
На втором месте — ЛДПР, на третьем — созданный по приказу Ельцина блок «Наш дом — Россия» во главе с Черномырдиным.
Из разнородных демократических объединений преодолела 5 %-й барьер и попала в Думу только партия «Яблоко» — начался окончательный уход демократов с российской политической сцены. Революционный порыв исчерпан, наступило разочарование в результатах реформ и идее свободы. Народ отвернулся от демократов и от демократии.
