— К врачу иди! — говорит соперник в бордовом сквозь зубы, уходит, в его сторону не смотря.

Расходятся теперь уже как два врага. Те, кто рядом еще недавно танцевал так гармонично, так единодушно, так и не напоровшись, не зарезавшись на остриях множества ледяных клыков—колонн.

— А ты… — господин в зеленых шелках с золотыми драконами извивающимися мрачно смотрит на мальчика, придерживаемого двумя стражниками. — Отпустите его!

— Но он едва стоит! — дерзает возразить один.

— Он пусть сам идет к лекарю нашей семьи!

Один из стражей тридцати, уводящих другого провинившегося, вдруг бросается влево.

— Нет!!! — грохочет ему вслед, заставляя всех гостей сжаться, грозный голос. — Не смейте звать к нему навстречу лекаря! И придерживать не смейте! Пусть идет к лекарю на своих одних! Это его наказание!

Мальчик в белом поднимается, делает несколько шагов, оступается, падает, на оставшиеся ледяные крошки. Когда поднимается, отчаянно взмахивает руками, но тотчас же прижимает ладони к полам верхних одежд. Но по белой ткани предательски распускаются алые неровные цветы, выдавая его. Он уходит, прихрамывая.

Уже за границей полукруга колонн, уже на обрыве огромной скалы, он что—то шепчет мальчику в бордовом длинном ханьфу, гордо уходящему среди тридцати стражников, но тот, едва приметно вздрогнувший, так и не обернулся. Не опустил ни гордо поднятой головы, ни победно расправленных плеч.

— Как жаль! — шепчутся гости на краю залы, подальше от хозяина. — Это был такой роскошный танец!

— Это был поединок! — сердито говорит, проплывая мимо них хозяин. — Им—то драться совсем ни к чему!

И все почтительно замолкают, кто—то — кланяясь в пояс, а кто—то, как девочка в нежно—персиковых одеждах — лишь склонив голову.

Завывает метель, пересыпая снежные барханы в новом узоре. В лунном свете блестит иней на смерзшихся прядях юноши, прикованного к скале. На обрывках бордовых одежд, слишком узких для него и не способных прикрыть от холода и ветра, расцветают узоры инея.

Голова опущена, взгляд примерз к земле.

На скале за спиною его почти запорошены снегом, почти сокрыты разводами ледяными узкие ряды борозд от когтей.

Тишина…

Иногда вьюга замирает — и на безлюдной огромной холодной равнине становится пугающе тихо.

Тишина…

Падает, чуть блеснув в лунном свете, одинокая капля из—под опущенной головы и слипшихся, заледенелых прядей волос.

Тишина.

Все вокруг смерзлось, застыло навечно.

Тишину разрушает скрип снега от чьих—то шагов.

Медленно, с трудом двигаясь, прикованный юноша поднимает голову.

Рука выныривает из—под черного рукава, блестят молнии, искры.

Тело прикованного внезапно оказывается затянуто в десятислойное роскошное шелковое ханьфу.

— Я ненавижу бордовый цвет… — шепчут растрескавшиеся, уродливые губы. Дрожат алые кристаллы у подбородка.

Бордовые плотные одеяния становятся белыми.

— И белый цвет я тоже ненавижу, — губы с трудом извергают некое подобие улыбки.

Взмывает рука из черного тонкого рукава.

Бессильно падают плетьми руки. Падает, пошатнувшись, пленник на колени. В кругу опавших цепей.

Голову не поднимая, даже когда юноша в черном к нему приблизился.

Они замирают.

Сначала краснеют, потом синеют руки юноши в черных, тонких, шелковых одеждах. Даже замерзают, перестав взмывать вслед за музыкой вьюги, длинные черные волосы, слева от виска и до середины лба заплетенные в четыре косы.

— Зачем ты пришел? — говорит из—под смерзшихся волос, не разгибаясь, юноша в одеяниях плотных, теперь уже коричневого цвета, с золотыми драконами. Голову сдвинув, замечает двух резвящихся вышитых дракона на верхнем рукаве. — И зачем это все? Я запомнил свое место.

Юноша в черном, выронив меч, падает возле него на колени. Сжав плечи, заставляет разогнуться.

— Прости, — заплакав, глухо шепчет он. — Прости, что я пришел только теперь, Вэй Мин! Тридцать семь лет я изучал теоретическую магию и тайные техники боя. И теперь, тридцать три года оставшихся, я буду приходить к тебе по ночам, чтоб научить тебя всему, что я узнал. И никто не заметит нас.

Взмыл, взвиваясь, снег. Поскользнулся, расширяя ноги, но устоял, юноша в коричневых одеждах. Прижал к горлу хозяина лезвие подхваченного и вытащенного из ножен меча.

— Мечом твоего великого прадеда я убью тебя! — губы растрескавшиеся, с кровью замерзшей, изогнулись в усмешке, открывая неровные резцы. — Каково тебе?

— Можешь, — глухо сказали ему в ответ. И юноша в черном, прежде стоявший на одном колене, опустился уже на оба. — Я был никчемным защитником. Только боюсь, что после того, как ты меня убьешь, смерть твоя легкой не будет. Или даже тебя сбросят в Бездонное ущелье, вычеркнув из семейного списка.

— А ты уже не такой храбрый, как тридцать семь лет назад!

— Я не хочу, чтобы они снова мучили тебя!

— Думаешь, смерть в Ледяных болотах была легкой? — устало повел узник свободною правой рукой.

Вскрикнув, юноша в черном отшатнулся.

Ледяными копьями висели длинные белые—белые волосы, полускрывшие потрескавшееся посиневшее лицо.

— Тридцать семь лет… — глухо сказал державший меч пленник. — Тридцать семь лет в ледяном аду… знаешь, сколько раз уже я умирал здесь, проклиная свое бессмертие?

— Н—н—нет! — всхлипнул черноволосый.

— Я и сам… — странная улыбка. — Сам уже не помню, сколько раз я уже умирал здесь.

По шее у лезвия потекла густая кровавая полоса.

— Может… — осторожно сжал его запястье пришедший. — Может, ты потерпишь еще немного? Выберемся в Поднебесную. Там сразу так и не разберешь, кто, кого и почему зарезал.

— Трусливая душонка! — расхохотался узник, отпрянув — лезвие уперлось в ханьфу над замершим сердцем. — Как ты изменился за эти тридцать семь лет!

— Повод будет, — пришедший голову опустил, — там что—то случилось с храмом родовым. Колонна внезапно разрушилась, задавило священника у алтаря.

— Колонна… обрушилась? — глухо уточнил юноша в коричневом и, голову откинув, расхохотался язвительно.

Юноша в черном невозмутимо провел ладонью по лезвию, потом кровавую полосу провел по белоснежным прядям заледеневшим, от виска и вниз.

— Ты чего? — отшатнулся пленник.

Но ноги стоять не хотели, упал бы, если б тот за запястье его не ухватил.

Но юноша в черном рванул его к себе и, крепко прижав к груди, здоровой рукой — тот отчаянно дернулся, но сил в заледеневшем теле вырваться не хватило — стал быстро протирать его голову и волосы окровавленною рукою.

— Ты что делаешь! — возмутился схваченный. — Отпусти! Идиот!

— Совсем теоретическая магия выветрилась из твоих мозгов! — беззлобно усмехнулся пришедший, продолжая размазывать его кровью, с волосами почти закончив, шмякнул кровоточащей ладонью на лицо.

— Отпусти! Чокнутый! — отчаянно дернулся схваченный.

Тот его выпустил. Он упал. На спину.

Блеснули удлинившиеся зубы. Юноша в черном клыками появившимися в свое запястье впился. И сплюнул в лицо лежавшему веер кровавых брызг.

Тот хотел было рукавом заслониться, но сил не хватило поднять руки.

Пришедший упал на колени, подхватывая его руки онемевшие, переплетая пальцы со своими.

Глаза лежавшего закатились, взгляд потускневший застыл на круглой луне.

Пришедший торопливо содрал с него подаренные одежды. Припал губами к изодранным венам на запястье, кровавым веером сдунул, покрыл тело посиневшее.

Замерцали, зашипели, впитываясь в неподвижное тело умершего голубые искры. Медленно стала белой кожа. Потом стала розоветь. Разгладились, исчезли трещины—чешуйки уродливые на лице. Последними почернели белые—белые волосы умершего. Вздрогнув, тот глаза распахнул. Испуганно посмотрел на склонившегося, торопливо накинул ханьфу и запахнул полы одежд.

Тяжело дыша, юноша в черном осел на стег. Будто случайно, сознание теряя, ладонь с запястьем разодранным на грудь узнику положил. Тихо струилась, заполняя пространство голубыми искрами, теплая кровь. Растерянно смотрел очнувшийся пленник на него. Не сразу заметил спутавшиеся черные волосы. Не сразу понял, что почернели и его. Не сразу осознал, что далеко уже вокруг них замерзают алые кристаллы и алые цветы на снегу.