После недолгой аудиенции Моцарты возвращаются домой в приподнятом настроении. Отец говорит:

   — Совсем недавно мы были недостойны сидеть за столом в офицерском зале. А теперь этот старый гордец приглашает нас к себе домой.

   — А всё из-за кусочка золота в петлице, папа. Не будь его, мы оставались бы бедолагами-музыкантами, которым место в людской.

Когда через несколько дней Моцарты приходят на репетицию оркестра, воцаряется что-то вроде благоговейной тишины. Вольфганг по-дружески пожимает руку каждого музыканта и садится со скрипкой в руках на своё место. Капельмейстер Лолли, худощавый старик, пресмыкающийся верноподданный своих властителей и маленький тиран своих оркестрантов, тоже словно заново родился. Быстро взбежав на подиум, он объявляет на ломаном немецком языке:

   — Мы теперь играть, синьоры, один симфония, который в прошлый раз сочинять наш придворный концертмейстер Амадей Моцарт в вечный город Рим.

Прежде чем поднять руку, он бросает умильно-сладкий взгляд на пульт концертмейстера. Оркестранты на подъёме, играют точно, плавно, и симфония — опус не слишком значительный, плод отличного настроения — сыграна от начала до конца без единой помарки. Вот отзвучали последние такты, Лолли жестом приглашает музыкантов подняться с мест и восклицает, кланяясь композитору:

   — Эввива иль маэстро, кавальере Вольфганго Амадео Моцарт!

В маленьком зале звучат громкие крики «эввива!» — «ура!». Покраснев, как красная девица, Вольфганг, вообще-то привыкший к аплодисментам, раскланивается во все стороны перед коллегами. Он не понимает, за что такая честь. Смущение не оставляет его до тех пор, пока оркестр по знаку Лолли не приступает к симфонии Йозефа Гайдна. Вот звучит аллегро первой части, и он сразу успокаивается, звуки всё сильнее притягивают его. Он первый раз в жизни играет и слышит симфонию Гайдна; волшебство этой светлой, грациозной музыки сразу околдовывает его, заставляет забыть о том, что с ним было совсем недавно; его душе открывается новый, совершенно незнакомый для него мир.

Симфонию повторили несколько раз, пока не отшлифовали до блеска, а потом объявляется перерыв. Вольфганг опрометью бросается к Михаэлю Гайдну, который стоит у окна и попыхивает своей трубкой.

   — Я должен тебе кое в чём признаться, — говорит он, пожимая старшему коллеге руку. — Симфония твоего брата всё во мне перевернула. По сравнению с ним я — жалкий новичок! Лучше всего будет, если я уничтожу всё, что написал до сих пор!

   — Ах ты, мальчишка! — досадливо машет рукой тот. — Стоит тебе испытать сильное чувство, услышав новое, как ты готов с водой вылить из купели ребёнка. Все когда-то с чего-то начинали: и Бах, и Гендель, и Глюк, и мой брат. Но то, чего ты достиг в свои пятнадцать лет, не удавалось никому из них.

Однако Вольфганг не успокаивается. Он утверждает — и не в шутку, а всерьёз, — будто Лолли выбрал его симфонию только для того, чтобы продемонстрировать оркестру всё его ничтожество.

   — А ну не делай из мухи слона! — спокойно ставит Вольфганга на место Гайдн. — Твоя симфония совсем не плоха, зря ты это... Случалось тебе писать вещи и послабее. У неё приятное итальянское звучание и слуху наших зальцбуржцев она польстит.

Снова приходит весна. Но Вольфганг словно не замечает преображения природы. Он весь в работе. Когда его не призывают к себе обязанности концертмейстера, он сидит дома в своей комнате, где шалят кот и пёсик — Трезель подарила ему нового Бимперля, — и под звуки песенок канарейки сочиняет, согнувшись над нотной тетрадью. Матушке приходится часто напоминать, чтобы он шёл поесть. А то откуда взяться здоровью?

— Ты, того и гляди, совсем превратишься у меня в домоседа. Сидишь себе сиднем, как престарелый секретарь канцелярии господин Курцвайль, а в парке Мирабель уже расцвела сирень. У тебя щёки впали, будто ты голодаешь, и тёмные круги под глазами. Боже правый! В тебя такого ни одна девушка не влюбится!

На такие речи у Вольфганга всегда один ответ, одна защита: он бросается матери на шею, осыпает её поцелуями и говорит:

   — Не сердитесь, матушка. Чувствую я себя хорошо. Тревожиться не о чем. Но сначала работа — удовольствия потом.

Из-под его рук выходят произведения самые разные. Церковные литании, сонаты для органа, двух скрипок и баса, четырёхчастные симфонии, особенно его занимающие в эти дни. Он пожинает урожай путешествия по Италии.

Свои произведения он не показывает никому, пока они не отлежатся и не созреют, даже отцу. За одним-единственным исключением: Михаэлю Гайдну он относит всё, что написал. Теперь он ходит к нему на дом с совсем иными чувствами, чем два года назад. Влюблённость так же отлетела от его души, как проснувшимся утром улетучивается запах ночной фиалки. Для него имеет ценность лишь общение с хозяином дома, который обнаруживает все ошибки в его вещах. Что особенно радует Михаэля Гайдна в теперешних композициях Вольфганга, это элементы контрапункта, которым тот прежде пренебрегал. Он не без удивления находит этот формообразующий элемент даже в церковных сонатах.

   — Ты внимательно прислушивался к итальянской музыке. Можно подумать, что ты учился у Фрескобальди и Корелли[71].

   — Нет, дорогой маэстро, у них — нет. Зато я учился у старого монаха-францисканца из Болоньи, падре Мартини. Это человек благороднейшей простоты и бесконечной доброты. Он мне очень помог. В старой итальянской музыке он разбирается как никто другой. Падре Мартини провёл меня по этому дивному цветущему саду и научил различать и любить самые разные цветы. Поэтому задачи, которые он передо мной ставил, ничего, кроме радости, мне не приносили.

   — И ты прав. Мы, из тех, кто помоложе, считаем, что наша сила — крылья фантазии. И поэтому мы, мол, должны этой фантазии довериться и свободно парить в царстве звуков. Но это ошибка. В укрощении расшалившейся птицы, фантазии, в овладении совершенными формами — вот в чём состоит подлинное мастерство.

Погожим летним днём Наннерль просит брата сопровождать её и трёх сестёр Баризани в качестве кавалера на прогулку в Мария-Плен. Поначалу эта идея не слишком увлекает Вольфганга, работающего над очередной симфонией. Да и компания у сестры — ну, как сказать? Антония, старшая сестра, ровесница Наннерль, и Йозефа, на два года её моложе, — девушки славные, «благопристойные», как говорится, думает он, а вот желторотый птенчик — четырнадцатилетняя Тереза — очень его озадачивает. Но в конце концов он уступает просьбам сестры, наряжается в свой праздничный костюм и даже надевает на палец кольцо с бриллиантом, подаренное ему императрицей Марией Терезией.

Когда в назначенный час брат с сестрой подходят к парку Мирабель, где договорились встретиться, они видят, как с другой стороны сюда же торопятся три миловидные грации в стиле рококо: старшая в светло-голубом, незабудкового цвета платье, средняя в светло-зелёном, цвета резеды, а младшая в нежно-розовом.

Лошади в упряжке, которым досаждают слепящее солнце и бесчисленные мухи, нетерпеливо бьют копытами так, что кучер Алоиз Хубер с трудом их сдерживает. Старшие сёстры вместе с Наннерль садятся на заднее сиденье коляски. Вольфганг с Реаль напротив них — и кучер щёлкает кнутом. У всех настроение приподнятое. Выехав за городские ворота, они перебрасываются шутками и от души смеются, проезжая мимо полей, от которых идёт терпко-сладкий дух созревшей пшеницы. Вольфганг старается поддержать общее веселье и рассказывает одну за другой разные забавные истории, искоса поглядывая на свою соседку, которая всё больше помалкивает и сдержанно улыбается. Он находит её красивой и привлекательной. Совсем не то, что раньше!..

В трактире у Мария-Плен они захватили корзину с закусками и напитками и, весело переговариваясь, поднимаются в гору. Вольфганг предлагает последний, и самый крутой, участок пробежать взапуски, и тот, кто первым коснётся ствола красного бука на горном лугу, получит от него коробку засахаренных орехов с корицей, которую он предусмотрительно купил загодя. Будучи кавалером, он даёт дамам фору в двадцать шагов — несмотря на то что несёт корзину с провизией. Полдень, солнце припекает вовсю, но все так и бросаются бежать. Старших сестёр Баризани и Наннерль ему удаётся обогнать довольно скоро, но розовокрылая сильфида[72], лёгкая и быстроногая, оказывается у большого дерева первой и торжествует победу.