Душа Моцарта томится на барщине. Сильнее всего огорчают Вольфганга заказы, которыми заваливает его «кормилец» архиепископ почти безо всякого вознаграждения, будто это входит в прямые обязанности концертмейстера. Вот, например, к приёму находящегося в Зальцбурге проездом младшего сына императрицы, эрцгерцога Максимилиана, весьма охочего до всяких развлечений, ему поручено написать оперу-пастораль. Вольфганг, правда, до того понравился принцу, что тот удостоил рукопожатия композитора, которому некогда матушка императрица подарила его парадный костюм. Но сам Вольфганг такой подённой работой недоволен и в присутствии Шахтнера и Гайдна говорит:

— Меня просто тошнит, когда я просматриваю мои оперы. Что они такое? Напыщенные цветки-однодневки, написанные на потеху праздной публике! Понапрасну трачу свои силы, чтобы разбудить чужую фантазию.

В этом признании друзьям Моцарт изливает всё своё отвращение к принудительному сочинительству. Он неумолимо и против его воли на целые три года барщины привязан к Зальцбургу невидимой цепью. Но как же ему пишется в эти три года! Заказы он получает не только от архиепископа, нет, они сыплются со всех сторон от зажиточных горожан и титулованных дворян. И никогда раньше Моцарт не пользовался в своём родном городе такой любовью, как именно сейчас, когда он видит в нём одни препоны для своего дальнейшего роста и хотел бы поскорее с ним расстаться. Он и сам не понимает, почему ему оказывается такое подчёркнутое уважение. Во всяком случае, ему льстят, его ублажают, наперебой зазывают на торжественные обеды, ассамблеи, балы и празднества самого разного рода, словно он любимец общества.

Зальцбург город небольшой, но сейчас он воспрянул ото сна, подобно спящей красавице, впервые по-настоящему ощутив себя великокняжеской резиденцией, и Моцарт, которого засасывает хоровод развлечений, превращается в галантного кавалера.

То мы видим его гостем главного казначея графа Арко, где он после обеда услаждает гостей импровизациями у клавира. То он служит украшением высокоинтеллектуального салона графини Антонии Лодрон и её премилых дочерей Луизы и Йозефы, его учениц. Или музицирует в замке Хоэнзальцбург с супругой коменданта крепости графа Лютцова в кругу почтительных слушателей. Или встречаем его на ассамблее у обер-гофмейстера графа Фирмиана, где юные дамы заигрывают и кокетничают с ним, хвастаясь одна перед другой, что берут у него уроки. А то, нарядившись в костюм брадобрея, кружится по залу ратуши в вихре маскарада, обнимаясь с бесчисленными Коломбинами и Пьереттами, и танцует всю ночь до утра.

Но ни разу и нигде ему не удаётся встретить ту, о ком мечтает — Резль фон Баризани. По возвращении из Вены он получил от неё записку, всего несколько слов. Со слезами и с болью в сердце Резль вынуждена отказаться от своей любви, она не сможет принадлежать ему, не причинив горя родителям, на что не способна. И теперь он знает это. Да, знает, но сердце его всё равно сжимается от любви к ней, и в головокружительной круговерти развлечений он всего-навсего пытается найти средство, чтобы заглушить эту боль.

Есть ещё одно средство, чтобы умерить боль сердечной раны: работать до исступления! Впоследствии к нему почти никогда не вернётся такая страсть к сочинительству, как в эти зальцбургские годы. Есть тут и побочный мотив — надо заработать деньги, положенных ему ста пятидесяти гульденов явно недостаточно. Гонорары за композиции невелики, но всё-таки... Главным образом ему заказывают серенады, дивертисменты и кассации — многочастевые произведения для струнных и духовых инструментов, — которые служат музыкальными сюрпризами к именинам, свадьбам, застольям и празднествам.

Всем серенадам и дивертисментам Моцарта присуще тонкое проникновение в галантный стиль времени. Игривая жизнерадостность рококо ярко вспыхивает в них, прежде чем окончательно погаснуть. В музыке волшебным образом оживают цветущие зелёные изгороди, укромные парковые дорожки и беседки, где прогуливаются и беседуют влюблённые парочки, над которыми плутовато посмеиваются фавны и амурчики из белого камня и мрамора, где отовсюду доносятся весёлые возгласы и смех.

А в остальное время он корпит над новыми симфониями и клавирными концертами: их заказывают графиня Лодрон, графиня Лютцов и пианистка Женом. Здесь веселье уступает место серьёзным раздумьям, сомнениям и тревоге; кажется, что музыка эта вопрошает: «А знаете, люди, что у меня на душе? Или вы действительно верите, что та радостная Аркадия, куда я вас увожу, моя родина? Догадываетесь ли вы о тех бурях, которым я противостою?..»

Нет, двадцатилетний Моцарт отнюдь не из баловней судьбы. В груди этого молодого человека, чуть ли не ежедневно появляющегося на ассамблеях и в танцзалах и с виду такого беззаботного, теснятся тщательно скрываемые страдания и обиды, о которых вряд ли догадываются его самые близкие друзья; их взаимосвязь с внешними обстоятельствами осознает один Леопольд Моцарт, а причины известны до конца только Наннерль.

Сестра становится для Вольфганга единственным человеком, кому он может излить свои чувства и исповедаться. Ещё совсем недавно она была поверенной зарождения, накала, а потом и воспламенения его чувства, рухнувшего под напором извне и дотлевающего под горой пепла; теперь же он посвящает Наннерль во все тяготы своей творческой жизни.

Вернувшись однажды вечером после музыкального собрания у графини Лодрон в честь рождения её старшей дочери Луизы, он находит в своей комнате Наннерль. По нахмуренному лицу сестра сразу догадывается, что Вольфганг в дурном расположении духа.

   — Что, скучно тебе было у Лодронов, надоели они тебе? — спрашивает она.

   — Вовсе нет. Графиня, как всегда, обаятельна, передо мной она просто рассыпается в любезностях. Да и дочери у неё существа восхитительные, мне они почему-то напоминают двух мотыльков, порхающих в лучах солнца. Пришло много их титулованных подруг и кавалеров. Я один был не голубых кровей и чувствовал себя воробьём, затесавшимся в компанию канареек, зеленоклювых дятлов, красношеек и синиц-лазоревок. Конечно, они мне никакого повода для этого не давали. Все веселились, а после кофе и десерта ещё долго танцевали.

   — Тогда я не понимаю, отчего ты пришёл домой расстроенный?

   — Не понимаешь? Разве после каждого опьянения не приходит похмелье? Нежное щебетание, закатывание глаз, мимолётные рукопожатия — яд сладкий, что и говорить. Но в конце концов это для меня самообман! — Он вскакивает со стула и начинает быстро ходить туда-сюда по комнате. — Наннерль, мне эта суета осточертела. Мне надо выбраться из этого заколдованного сада, не то я погибну. А если великий муфтий не отпустит меня по своей воле, я сбегу за границу.

   — Вольферль! — испуганно вскрикивает Наннерль.

   — Это должно случиться — и как можно скорее! Смотри, я сочинил почти что три сотни опусов в самых разных жанрах — и кому они известны? Мне что, растратить здесь свой талант, ублажая нескольких человек? Нет, пока не поздно, я должен вырваться на свободу!

Архиепископ Иеронимус имеет привычку время от времени присутствовать на репетициях оркестра и, сидя в специально для него поставленном мягком кресле с коричневой кожаной обивкой, слушать, как музыканты заучивают вещь. Или, если захочется, поиграть на скрипке вместе с ними. Однажды оркестр проходил последнюю симфонию Йозефа Гайдна, что всегда радостное событие для Вольфганга, как вдруг появился архиепископ, замахал рукой, когда Фишиетти показал, что готов прервать репетицию, и сел на своё привычное место. Оркестр продолжал играть. Некоторое время гость прислушивается, внешне оставаясь безучастным. Стоило отзвучать последним аккордам живого и элегантного аллегро, Фишиетти получает указание продирижировать музыкальной пьесой Алессандро Скарлатти. Одночастная симфония в старом итальянском стиле больше отвечает вкусу князя церкви; он велит повторить её, а себе подать скрипку. Подсаживается к группе струнных, оказавшись между Вольфгангом Моцартом и Михаэлем Гайдном, и добросовестно играет вместе со всеми, делая перерывы, когда пассажи становятся слишком трудными для него. Начав со Скарлатти, оркестр по его приказу проходит вещи старых итальянцев второго и третьего ранга. По истечении второго часа такой вот репетиции архиепископ поднимается со стула и говорит: