— Это Вольфганг Амадей, — шепчет она компаньонке, — так играть способен он один.

Наннерль хочет прервать игру брата и сказать, что гостья уже здесь, но та шёпотом просит её не делать этого. Она молча внимает его фантазиям, пока он, устав, не откидывается на спинку стула. Тогда она высоко поднимает свои красивые узкие руки и громко хлопает. Моцарт оглядывается, видит, кто ему аплодирует, торопливо подбегает к ней и целует её руки:

   — Мадам, как я счастлив видеть вас вновь!

   — А я ещё более счастлива слышать вашу игру, — отвечает она, и её одухотворённое лицо расцветает в улыбке.

Взяв её под локоть, Вольфганг подводит Парадиз к креслу:

   — Я хочу, чтобы вы поподробнее рассказали мне о ваших триумфах в Париже.

   — Ну что особенного я могу рассказать вам? Кто, подобно мне, воспринимает мир исключительно благодаря слуху, живёт в стороне от больших событий, которые радуют людей или сокрушают их. Только небольшой уголок души открыт для посторонних...

   — Именно в этот уголок мне и не терпится заглянуть, ведь он, я знаю, бесконечно богат глубокими чувствами!

Она уступает просьбе Моцарта. Что сказать о последних событиях в Париже? Утешительного мало. Чреватое грозными переменами политическое развитие во Франции ничего хорошего любителям искусства не сулит. Сама она почти нигде не бывала, если не считать салона художницы Виже-Лебрен, которая прославилась своими натюрмортами и портретами; в её скромных апартаментах каждый вечер собирались десятка полтора художников и музыкантов, а также дамы, преклоняющиеся перед искусством, — вот там можно было познакомиться с самыми последними произведениями современных композиторов.

От мадам Виже-Лебрен она узнавала, что происходит в мире. Будучи заядлой театралкой, художница рассказала, как ей удалось попасть на премьеру небольшого домашнего театра одного вельможи, где впервые была поставлена на сцене ходившая до того в списках комедия Бомарше «Женитьба Фигаро, или Безумный день». Какая это всё-таки тонкая и остроумная пьеса!

   — «Женитьба Фигаро», говорите? Возьму себе на заметку!

   — Да, «Женитьба Фигаро». Но я заболталась и наверняка утомила вас, уважаемый маэстро. По сравнению с теми переживаниями, из которых вы черпаете вашу музыку, всё, о чём говорила я, сущие пустяки.

   — О-о, мадам, не переоценивайте способностей, дарованных мне переменчивой судьбой. Мой путь вовсе не усыпан розами. Часто, очень часто мне приходится ступать босиком по колючему чертополоху. Но к чему нам с вами, мадам, изливать наши чувства в пресно звучащих словах, когда нам обоим знаком язык, способный поведать обо всём куда выразительнее? Сыграйте, прошу вас, любую сонату, на ваш выбор... или что хотите!

Пианистка рада исполнить его просьбу. С первых тактов Моцарт сразу узнает свою парижскую клавирную сонату a-mall и весь обращается в слух. Он стоит у клавесина, скрестив руки на груди, и не сводит глаз с её вдохновенного лица.

Это его любимая соната, в ней он подробно исповедуется и говорит о том, что заставляло его страдать в то время, когда он её писал: в ней его боль, связанная с уходом из жизни любимой матери, и мрачные мысли, вызванные отвергнутой любовью к Алоизии; а ещё — отчаяние по поводу преследующих его в Париже неудач.

Как же играет эта женщина! Она словно извлекает из клавиш все оттенки его тогдашних переживаний. Моцарт не в силах отвести взгляд от лица пианистки. Безжизненность глаз Парадиз его не смущает. То, о чём они сказали бы, будь она зрячей, написано у неё на лице: на прекрасно вылепленном лбу, в розоватой нежности щёк, в полуоткрытых губах тонко вырезанного рта, в лёгком подрагивании ноздрей. Всё богатство внутренней жизни, запечатлённое в этой сонате, сопереживается этим лицом. Едва отзвучали последние такты с их вибрирующим, отлетающим вдаль призывом, как Моцарт подходит к пианистке и берёт её руки в свои. Ни одного слова похвалы не срывается с его губ, он говорит только:

— Я напишу для вас клавирный концерт, мадам. И если Господь того пожелает, это будет самый удачный концерт из всех, что я написал.

Пианистка растроганно пожимает ему руку, поднимается и делает приглашающий жест в сторону стула. Он понимает её просьбу, садится и играет написанную в прошлом году фантазию d-moll. Начинает с прелюдирующих аккордов, которые переходят в жалобную песню без слов, её сменяет весёлое и грациозное allegretto, а завершается опус торжественной каденцией с повторяющимся жизнеутверждающим рефреном. Мадам Парадиз почтительно внимает этой простой и столь совершенной в своём мастерстве фантазии.

   — Звучащая жемчужина! — говорит она. — Как вы богаты, маэстро! Все короли мира с их сокровищами не могут сравниться своим богатством с вами. — И оборачивается к компаньонке, молодой скромной девушке, всё это время простоявшей в молчаливом удивлении: — Запечатлейте этот день в вашей памяти, Марион. Он был одним из самых счастливых в моей жизни!

   — Вы оказываете мне слишком большую честь, мадам.

   — Да ниспошлют музы вам как можно больше таких перлов. Будьте счастливы, уважаемый маэстро. До встречи в Париже!

   — Скорее всё-таки в Вене.

Он провожает пианистку до кареты и ещё раз растроганно благодарит за визит. Поднявшись наверх, видит в салоне отца, Наннерль и Констанцу, прислушивавшихся к их музицированию в соседней комнате вместе с детьми Маршана.

   — Она и впрямь играет неподражаемо, — говорит Леопольд Моцарт.

   — Да, ей удаётся то, чего я не слышал ни у Женома, ни у Клементи, ни у Игнаца фон Бэке: музыка превращается у неё в признание сердца, — подтверждает сын.

Прекрасная игра Парадиз на клавесине умиротворяет Моцарта, и в этом состоянии он пребывает до самого отъезда из Зальцбурга. Когда аббат Вареско, автор либретто «Идоменея», приносит первый акт заказанной ему оперы «L’oca del Cairo» — «Каирская гусыня» — никаких препятствий для возвращения в Вену больше нет.

Вольфганг с удовлетворением отмечает, что отец и сестра, — возможно, по причине предстоящей разлуки — выбирают более обходительный тон при общении с его женой. Он, человек по природе покладистый и уступчивый, готов им всё простить, но не такова Констанца.

Последние недели, проведённые в доме Леопольда Моцарта, были для неё пыткой, и она просто не могла дождаться отъезда.

В семье все расстроены, готовы в любую секунду расплакаться, одна она в хорошем настроении и даже всячески подчёркивает это, чтобы дать родственникам понять, до чего она рада с ними расстаться. Когда почтовая карета трогается с места, Констанца с торжеством в голосе говорит:

   — Слава Богу, неприятный экзамен позади. Я знаю, я провалилась. А мне всё равно: больше в Зальцбург я ни ногой!

   — Забудь об этом, Штанцерль. — Моцарт нежно гладит её руку. — Так уж устроена жизнь. То пирожным угостит, а то на стол солёную воду ставит. И приходится пить её, даром что вода невкусная.

Возвращение домой связано у них обоих с воспоминаниями о недавней утрате. Никогда больше они не увидят своего маленького пухленького мальчика. Моцарт, как всегда, пытается найти забвение в сочинительстве и музицировании. Он дорогой гость в венских салонах: без всякого высокомерия и не требуя, чтобы его упрашивали, садится он за клавесин и импровизирует как на свободные, так и на заданные темы. Это не говоря о том, что второго такого остроумного собеседника надо поискать!

Особенно приятно ему бывать в двух салонах: у графини Вильгельмины Тун, которой чужда великосветская спесь и которая своей любезностью, предупредительностью и приветливостью живо напоминает ему незабвенную покровительницу из Линца; и у Терезы фон Траттнерн, жены богатого книгоиздателя. Это его любимая ученица, своей одарённостью она даже превосходит графиню Тун. Как легко можно догадаться, между этой предрасположенной к сантиментам дамой и её учителем, способным мгновенно воспламеняться, возникает нечто вроде родства душ. Это можно назвать любовью без признаний. Моцарту особенно трудно сдерживать свой пыл. Чтобы укротить демонов чувственности, приходится постоянно сражаться с самим собой. Мужчины часто напоминают детей, готовых выдать любую свою тайну совершенно безотчётно. А у женщин инстинкт в таких случаях срабатывает безошибочно: любое невзначай вырвавшееся словцо, любое изменение лица сразу настораживает.