— Вы, мой дорогой друг, забываете, что он больше не «милый мальчик», а гениальный юноша, знающий себе цену, что я нахожу совершенно естественным. Ваши слова он воспринял как оскорбление.

   — Почему же? Я ему только добра желаю и не хочу допустить, чтобы этот сверхчувствительный человек потерпел кораблекрушение, путешествуя по морю своей мечты.

   — Как бы там ни было, я считаю ваш метод грубого разрушения его мечтаний совершенно неуместным.

Нагоняй, полученный от обычно столь благосклонного к нему Гримма, угнетает Моцарта. Он и рад бы был переехать к любезному графу фон Зикингену, который в последнее время привязался к нему, как к сыну, но его удерживает опасение, что он обидит тем самым свою гостеприимную хозяйку. Кроме того, он после смерти матери взял у Гримма в долг пятнадцать луидоров и до сих пор не вернул — в случае немедленного переезда это могло бы быть истолковано превратно.

И как раз в это время он получает письмо от отца. Тот пишет, что благодаря ходатайству графини Лодрон архиепископ согласился предоставить ему освободившуюся после смерти Адльгассера должность соборного органиста с годовым доходом в пятьсот гульденов. Хотя это предложение кажется Вольфгангу малопривлекательным, но, натерпевшись неприятностей в Париже, он видит в этом единственный серьёзный повод, чтобы без промедления оставить Париж, хотя, видит Бог, ему вовсе не хочется возвращаться в Зальцбург.

Да, домой он торопится не слишком. Похоже, ему жаль расставаться со свободой — ведь впереди его ждёт та же барщина! На несколько недель останавливается в Страсбурге. Правда, без видимого результата. Его влечёт в Мангейм, хотя он знает, что семейство Веберов давно переместилось в Мюнхен, потому что Алоизию приняли в тамошнюю оперную труппу: после смерти двоюродного брата Максимилиана курфюрст Карл Теодор, взошедший на трон, перевёл туда весь двор — ну и оперу заодно. Так что непосредственной точки притяжения как будто нет. Но он от мысли своей не отказывается и едет не на Изар, а на Рейн, где его тепло принимают госпожа Каннабих и её дочери. Он цепляется за любую возможность продлить своё пребывание здесь из одного только страха перед возвращением в Зальцбург, пока не получает письмо от отца, в котором тот строго требует незамедлительно ехать домой. Ничего не попишешь; он с грустью прощается с людьми, оказавшими ему сердечное гостеприимство, и едет в Мюнхен, куда прибывает в первый день рождественских праздников и поселяется в доме старого знакомого, флейтиста Бекке.

Скрепя сердце он на другой день вечером отправляется к Веберам. Фридолин Вебер обнимает Вольфганга и целует в обе щеки. А потом ведёт за собой в длинную и узкую гостиную, в которой собралась вся семья за исключением Алоизии. Однако здесь приём, к его удивлению, оказывается куда прохладнее, нежели он ожидал. Он нервничает. И хотя пытается развлечь Веберов рассказом о разных забавных происшествиях, случившихся за время долгих странствий, сам замечает, что нить повествования то и дело ускользает — здесь нет той, ради которой стоило бы огород городить.

Примерно через час, когда он почти совсем иссяк, появляется Алоизия, разодетая в пух и прах. При виде столь долго отсутствующего Моцарта на её лице не появилось даже тени радости.

   — Выходит, вы сдержали своё слово и не засели надолго в Париже? — говорит она, протягивая ему руку для поцелуя.

   — А вы решили, что я способен нарушить слово?

   — Ну, куда Мангейму, Мюнхену или Зальцбургу до Парижа! Я бы на вашем месте оттуда не уехала, — продолжает она, снимая шляпку и пальто, и поворачивается к матери: — Не нальют ли мне чашечку кофе? Умираю, как пить хочется.

Йозефа выходит на кухню. Алоизия садится за стол напротив гостя. Некоторое время испытующе смотрит на него с кривой улыбкой на губах. Её сбивает с толку красный фрак с чёрными пуговицами.

   — Какой на вас занятный лакейский наряд.

   — Вас, наверное, смущают чёрные пуговицы? В Париже они знак траура.

   — По кому же вы горюете?

   — Умерла моя матушка.

Все подавленно молчат. Фридолин Вебер поднимается и от имени всей семьи выражает Вольфгангу соболезнование; за ним все остальные молча пожимают ему руку. Несколько погодя, когда они усаживаются на места, Алоизия продолжает прерванный разговор:

   — Выходит, в Париже вас ждали одни неприятности, месье Моцарт? В ваших письмах ни о чём таком не упоминалось.

   — К чему отягощать других своими бедами? Надеюсь, что вам, мадемуазель, во всём сопутствовала удача.

   — Да! Как вам известно, меня приняли на оперную сцену и положили гонорар в тысячу гульденов. Немного, правда, но для начала сойдёт.

   — Не будь такой нескромной, Лизль, — возмущается отец. — Я в жизни столько не получал. Ведь это...

   — Но ты ведь и не был певицей милостью Божьей, — перебивает мадам Вебер мужа. — Ты всего лишь второразрядный музыкант...

   — Что правда, то правда. Но ты, Лизль, оказалась в таком фаворе исключительно благодаря усилиям нашего уважаемого маэстро.

   — Это всем известно, Фридолин, — машет на него рукой жена, — и Лизль, конечно, благодарна ему от всей души...

   — Которой у неё не было и нет, — вмешивается Констанца.

   — Закрыла бы ты свой рот! — прикрикивает на неё мать.

Вот-вот вспыхнет серьёзная семейная ссора, что, конечно, претит Моцарту. Он примирительным тоном говорит:

   — Прошу не переоценивать моих заслуг. У кого такой замечательный голос, тот пробьётся и без посторонней помощи.

   — А что вы намерены предпринять теперь? — переводит разговор на другое Алоизия.

   — Возвращаюсь в Зальцбург. Соборным органистом. С годовым содержанием в пятьсот гульденов.

   — Ужасно! С вашим-то талантом!

   — Таково желание моего отца.

   — Печально. Но каждый вынужден идти путём, предназначенным судьбой. Что до меня, то я, конечно, останусь в Мюнхене, пока не подыщу что-то получше.

Входит Йозефа с чашечкой кофе на подносе, который Алоизия пьёт с жадностью, торопливо.

   — Ах, Боже мой, я совсем забыла, мне пора на репетицию в оперу! — вдруг восклицает она, быстро поднимается, надевает шляпку, набрасывает пальто на плечи и, протянув руку гостю, с кокетливой улыбкой прощается: — Если нам не суждено увидеться в ближайшее время, счастливого пути, синьор Вольфганго Амадео! Ваша ария по-прежнему остаётся моей лучшей сольной партией...

Никогда ещё Моцарт не испытывал такой острой сердечной муки, как во время этого свидания, продлившегося какие-то пятнадцать минут. На какой-то миг им овладело желание броситься ей вслед, поговорить с ней начистоту, спросить прямо, зачем она так притворялась, почему затевает рискованные игры с их чувством? Но уже в следующее мгновение внутренний голос подсказывает ему: это было не притворство, не маска, это была она сама! Овладев собой, он ещё некоторое время проводит с Веберами, коротко и сухо отвечает на обращённые к нему вопросы, а потом, когда ситуация становится для него невыносимой, откланивается. Фридолин Вебер и Констанца провожают его до двери. В коридоре Констанца шепчет ему на ухо:

   — Мне жаль вас. Моя сестра вела с вами нечестную игру. Не принимайте этого близко к сердцу! — При этом она крепко пожимает ему руку.

«Хоть одно человеческое существо, которое мне сочувствует», — думает Моцарт, оказавшись на улице под снегопадом. Этот бесконечный танец снежных хлопьев кажется Вольфгангу знамением, которое посылает ему небо: вот ведь, корчат ему рожицы, будто насмехаясь над его глупостью и доверчивостью.

С пепельно-серым лицом и посиневшими губами возвращается он к Бекке, который при виде его испуганно отстраняется: в тусклом свете свечи Моцарт — ни дать ни взять привидение! На вопрос, не заболел ли он, Вольфганг отрицательно мотает головой. С тяжёлым вздохом опускается в кресло и сидит некоторое время, уставившись в пустоту. А потом вдруг прячет лицо в ладонях и едва слышно всхлипывает.